Монашество и монастыри в России XI‑XX века: Исторические очерки

Часто пишут и говорят о Паисии Величковском, по традиции книжных надписаний, «молдавский старец». Это связано лишь с территорией пребывания: почти половину жизни (до и после Афона) Паисий прожил в Молдавии. Украинец по отцу, с еврейской кровью по матери, он считал себя, безусловно, украинцем («малороссиянином»), всегда дорожил памятью о своей «малой родине» (подписывался «родимец полтавский»). Этническая принадлежность его подчеркнута и в надписи на мраморной надгробной плите в Вознесенском соборе Старого Нямца: «Старец Паисий Малороссиянин».

Вместе с тем, независимо от долгих странствий в балканских «контактных зонах», независимо также от локальных церковных юрисдикций, он всегда сознавал себя сыном Русской Церкви. «Православная наша Всероссийская Церковь», — с гордостью говорит он в письме Феодосию. Есть основания думать, что российский патриотизм Паисия существенно возрос к концу жизни — под влиянием, в том числе, русских побед над Турцией. Г. А. Потемкин и Екатерина II со своей стороны делали, возможно, ставку на общепризнанный в балканских странах авторитет Паисия. Сан архимандрита он получил в 1790 г. от архиепископа Амвросия (Серебренникова), прибывшего с Потемкиным в качестве Местоблюстителя Молдо–Вла- хийской экзархии (принятие старцем сана от русского архиерея вызвало, кстати, активное раздражение со стороны антирусски настроенных молдаван и румын в составе паисиевой паствы). Есть предание о посещении старца в Нямце самим «великолепным князем Тавриды». Видимо, именно эти активизировавшиеся к началу 1790–х годов контакты с русскими церковными и светскими властями определили согласие Паисия послать в Петербург свои переводы, составившие Московское Добротолюбие, и предопределили последующий массовый исход в Россию русских иноков из паисиевских монастырей (особенно после амнистии Александра I всем, самовольно покинувшим пределы Империи).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы говорили в начале нашего очерка о принципиальном ан- тиномизме, заложенном в самом существе духовной жизни Церкви и монашества. Обычная напряженность отношения Монастырь–Мир («вы не от мира») осложняется внутри церковного общества не меньшей порою остротой противопоставления Мона- стырь–Иерархия. Этим обусловлена «подозрительность» властей в отношении к монашеству, особенно к мистическому его ядру. Такая подозрительность имеет и свои вполне объективные причины: зыбкая грань между монашескими состояниями святости и прелести.

Признавая полную объективность свидетельств современников и историков — а более всего архивных документов — о тяжести удара, нанесенного рационалистическим ХУШ столетием по Русской Церкви и русскому монашеству, считаю, однако, необходимым, в свете последовавшего возрождения русского иночества, попытаться более взвешенно оценить итоги столетия.

В истории Церкви и монашества так бывает всегда: эпоха гонений соответствует максимальному развитию внутреннего духовного творчества. Как сказал поэт, «чем бьют больней по сердцу нам, тем чище в сердце огнь». Эпоха несторианских и монофизитских споров сопровождалась гонением на египетские и палестинские обители как центры «ереси» и «прелести». Репрессии императоров–иконо- борцев также были в первую очередь направлены против монахов, защитников почитания икон.

Может быть, действительно, монашества — в том числе, пропорционально, его мистического и интеллектуального «ядра» — в результате петровских и екатерининских репрессий численно становилось все меньше. Но зато качественный, богословский уровень эккле- зиологического, аскетического, если угодно, православно–государственного сознания становился выше. В Церкви действует своеобразный неписанный закон «святого Диоклетиана». Если попытаться «совместить» великого царя–р»еформатора и одновременно злейшего гонителя христианства Диоклетиана с его не менее великим преемником равноапостольным Константином в одном лице, мы получим Петра Великого.

…Долгие годы среди монахов жила легенда, будто под именем старца Паисия в Молдавии скрывался император Петр Великий, оставивший тайно, под бременем усталости и раскаяния, российский престол, принявший схиму и избранный вскоре братией своим игум- ном. Монастырский фольклор — особая стихия. И хотя возникновению предания могли, конечно, способствовать случайные ономастические сближения (Паисий — в миру Петр, Великий — Величковский), смысл легенды символичнее и глубже.

Век церковных и монастырских реформ, открывавшийся именем Петра Великого, завершался духовно–просветительным подвигом Паисия Величковского. Дело, начатое Паисием вне пределов юрисдикции Русской Церкви, к концу его жизни, как бы одолев, поверх границ и юрисдикций, мертвящую норму Регламента, дошло до Москвы и Петербурга, овладело сознанием первоиерархов, всколыхнуло духовную жизнь всей церковной и монастырской России. Подхваченное в следующем столетии Оптиной пустынью и славянофилами, оно стало, парадоксальным образом, одним из высших достижений петербургского (петровского) периода русской истории и культуры.