Монашка к завтраку

Но к чему она клонит? Такие обобщения, как правило, предваряют излияния на личные темы. Счастье. Он оглянулся на свое прошлое и увидел безмятежное, мирное существование, не омраченное ни невзгодами, ни тревогами, ни сколько-нибудь серьезными горестями. У него всегда были деньги, он всегда пользовался свободой и, в общем, мог делать почти все, что угодно. Да, пожалуй, счастье улыбалось ему – больше, чем многим другим людям. А теперь он не только счастлив – в чувстве безответственной свободы перед ним открылся секрет жизнерадостности. Он уже собрался распространиться на эту тему, но тут мисс Спенс заговорила снова:

– Такие люди, как вы, как я, – имеем же мы право испытать счастье хоть раз в жизни.

– Такие, как я? – с удивлением переспросил мистер Хаттон.

– Бедный Генри! Судьба была не очень-то милостива к нам с вами.

– Ну что вы! Со мной она могла бы обойтись и похуже.

– Вы просто бодритесь, и это, конечно, мужественно с вашей стороны. Но знайте, эта маска ничего от меня не скроет!

Дождь шумел все сильнее и сильнее, мисс Спенс говорила все громче и громче. Ее слова то и дело тонули в громовых раскатах. Она не умолкала, стараясь перекричать их.

– Я так понимаю вас, я давно, давно поняла вас.

Ее осветила вспышка молнии. Она целилась в него, напряженно подавшись всем телом вперед. Глаза – как черные грозные жерла двустволки. И снова темнота.

– Ваша тоскующая душа искала близкую душу. Я знала, как вы одиноки. Ваша супружеская жизнь…

Удар грома оборвал конец фразы. Потом голос мисс Спенс послышался снова:

– …не пара человеку вашего склада. Вам нужна родная душа.

Родная душа – ему? Родная душа! Боже! Какая несусветная чепуха! «Жоржет Леблан – когда-то родная душа Мориса Метерлинка». На днях он видел такой заголовок в газете. Значит, вот каким рисует его в своем воображении Дженнет Спенс – охотником до родной души? А в глазах Дорис он кладезь ума и сама доброта. Что же он такое на самом деле? Кто знает…

– Сердце мое потянулось к вам. Я все, все понимала. Я тоже была одинока. – Она положила руку ему на колено. – Вы были так терпеливы! – Вспышка молнии. Мисс Спенс по-прежнему опасно целилась в него. – Ни слова жалобы! Но я догадывалась… догадывалась.

– Как это мило с вашей стороны! – Так, значит, он âme incomprise[136]. – Только женская интуиция…

Гром грянул, прокатился в небе, затих где-то вдали и оставил после себя лишь шум дождя. Гром – это был его смех, вырвавшийся наружу, усиленный во сто крат. Опять молния, удар – теперь прямо у них над головой.

– А вы не чувствуете, что эта буря сродни вам? – Он будто видел, как она подается всем телом вперед, произнося эти слова. – Страсть сближает нас со стихиями.

Каков же будет его следующий ход? По-видимому, надо сказать «да» и отважиться на какой-нибудь недвусмысленный жест. Но мистер Хаттон вдруг струсил. Имбирное пиво, бродившее в нем, сразу выдохлось. Эта женщина не шутит – какие там шутки! Он пришел в ужас.

– Страсть? Нет, – с отчаянием в голосе ответил он. – Страсти мне неведомы.

Однако его ответ то ли не расслышали, то ли оставили без внимания, ибо мисс Спенс говорила все взволнованнее, но так быстро и таким жгуче-интимным шепотом, что ее с трудом можно было расслышать. Насколько он понимал, она рассказывала ему историю своей жизни. Молния сверкала теперь реже, и они подолгу сидели в кромешной тьме. Но при каждой вспышке он видел, что она по-прежнему держит его на прицеле и так и тянется к нему всем телом. Темнота, дождь – и вдруг молния! Ее лицо было близко, совсем близко. Бескровная, зеленоватая маска: огромные глаза, крохотное жерло ротика, густые брови. Агриппина… или нет, скорее… да, скорее Джордж Роби.

Планы спасения, один другого нелепее, зародились у него в мозгу. А что, если вдруг вскочить, будто он увидел грабителя? «Держи вора! Держи вора!» – и броситься во мрак в погоню за ним. Или сказать, будто ему стало дурно – сердечный приступ… или что он увидел призрак в саду – призрак Эмили? Поглощенный этими ребяческими выдумками, он не слушал мисс Спенс. Но ее пальцы, судорожно вцепившиеся ему в руку, вернули его к действительности.

– Я уважала вас за это, Генри, – говорила она.

Уважала? За что?

– Узы брака священны, и то, что вы свято чтили их, хотя ваш брак не принес вам счастья, заставило меня уважать вас, восхищаться вами и… осмелюсь ли я произнести это слово?..

Грабитель, призрак в саду! Нет, поздно!

– …и полюбить вас, Генри, полюбить еще сильнее. Но, Генри, теперь мы свободны!

Свободны? В темноте послышался шорох – она опустилась на колени перед его креслом.

– Генри, Генри! Я тоже была несчастна.

Ее руки обвились вокруг него, и по тому, как вздрагивали ее плечи, он понял, что она рыдает. Словно просительница, молящая о милости.

– Не надо, Дженнет! – воскликнул он. Эти слезы были ужасны, ужасны. – Нет! Только не сейчас. Успокойтесь, подите лягте в постель. – Он похлопал ее по плечу и встал, высвободившись из ее объятий. Она так и осталась на полу возле кресла, на котором он сидел.