Монастырские утехи

ремешками, шнурками, верёвками, на которых висел весь его инструмент: ножи и ножички,

шила и иглы, крючки, рогатки и полированные палочки для холощения жеребцов.

   Русский явился к боярину, но тот отложил холощение двухлетних и трёхлетних жеребчиков,

потому что стояла жара. Впрочем, ему разрешено было оставаться при боярском дворе до весны,

когда погода будет благоприятствовать.

   Русский между тем отправился бродить по деревням. Были там и кабаны для оскопления, и

бычки для холощения, и запаленные лошади, и засёкшиеся упряжные, и овцы, страдавшие

сибирской язвой; он все науки превзошёл и лекарства имел от любой болезни. Иной раз помогал

ему поп — тот служил толмачом и зарабатывал на этом кой-какие деньжата. Достойный человек

был этот русский. Выпить любил, но вёл себя весьма уважительно. Одна водилась за ним

слабость, от неё день и ночь не мог бедняга избавиться: бесперечь насвистывал он казачью

песенку. Где бы ни появился — в деревне, в хлеву, на ниве,— где бы ни проходил — мимо двора,

мимо гумна, по городу или по чисту полю,— везде, куда б его ни занесло, он знай себе

насвистывает. А потом стоит и прислушивается, нет ли отклика. Однажды выбил плечом дверь

постройки, откуда помнилось ему в ответ ржание.

   Так, позвякивая инструментами и насвистывая свою песню, странствовал он — один и с попом

вместе — по всем ярмаркам, большим и малым. Не было теперь для них ни одного нехоженого

города, ни одной неизведанной вотчины, ни одного обойдённого табуна. Длинные, просторные

дни, пропитанные синью, провели они в дороге. Исходили вдоль и поперек весь Бэрэган,

проплыли вверх и вниз по всем рекам, обшарили прибрежные пещеры, землянки, лачуги

Власии. Порою снова возвращались на Яломицу, там делали привал, а потом спускались в

Галац. Спали на нивах под присмотром звёзд, и огромная кобза поля стрекотала над их

головой; умывались росою, а пили дикое молоко недозрелой кукурузы... Так протянули они

нити, заткали основу, завязали связи, сплели новые неводы, зачинили износившиеся сети в

старых притонах и новых, к которым едва пробрались. Ничего!.. Одно только всплыло: якобы

найден был когда-то где-то на обрыве труп приземистого человека и рядом павшая белая лошадь.

Стало быть, выходило, будто Амоашей покинул видимый и слышимый мир. Только ведь поверили

этому одни дураки и ещё те, кто не точил на него зубы. Русский с попом понеслись к тому месту

во весь дух. Прискакали — никто ничего не видел. Слышать слышали, только это не здесь... И

труп человека с падшим белым конём растворялся, стоило к нему приблизиться, точно призрак,

вставший из мёртвой воды. А потом снова маячил на горизонте.

   Но это не отвратило ни попа от его упорства, ни казака от его посвиста.

   Созрели арбузы... Уже олень справил свою нужду в воде, и преображение сзывало толпы

купцов, барышников и воров на другие прославленные ярмарки страны.

   Эгон злился, но всё ещё ждал. А графиню так это задело за живое, что она житья ему не давала; в

конце концов терпение его лопнуло, и он порешил перейти горы и смешаться с ярмарочной

толпой, дабы напасть на след неверного товарища и его проучить. Изменив обличье и одежды,

Эгон с графиней и их прихлебатели пробрались через перевал Бузэу к сердцу Валахии, гоня

табун венгерских лошадей. Потом они скрылись в притонах, где их встречали земными

поклонами, но смотрели за ними в оба.

   Лазутчики сообщили попу об этом немедля, и святой отец посторонился, освободив венгру

дорогу для расправы над Амоашеем. Но за каждым шагом Эгона шпионили. А батюшка

занялся другими делами.

   По рассуждению священника, Амоашей, видно, порвал со всеми старыми друзьями и завёл

новых. Так легче поверят, будто он умер. Только одного подозревал поп, что, возможно, у него

есть сведения о конокраде. Старого его выученика и сотоварища по воровским подвигам —

Скороамбэ из Волчьей Долины, того самого, что помогал Амоашею в последней его краже.

   Поп тут же сообщил Скороамбэ, что хочет встретиться. Тот прикинулся дурачком. Тогда

священник, оставив русского, подвязал полы рясы к поясу, сел верхом на кобылу, и к вечеру

его горбатая, усталая фигура появилась перед воротами Скороамбэ. Постучал; свора псов со

страшным гамом кинулась на него, готовая растерзать на куски. Вышла жена Скороамбэ. В

оглушительном шуме священник едва разобрал из её ответов, что хозяина нет дома... Вот уж

почти месяц, как он уехал, и где теперь — неизвестно.

   Святой отец попросил пристанища — дескать, ночь застигла его в пути. Женщина, скряга,

приютить его отказалась, кивая на то, что, мол, хворает ребёнок — горло у него саднит.

Даже ворота не приоткрыла и не подала страннику глотка воды, а быстро вернулась в дом,

оставив его с разъярёнными псами.

   Священник взял лошадь под уздцы и потащился прочь, а сам всё оглядывался. На другом конце

села он тайком зашёл к одним добрым людям, и они не знали, как лучше приветить этого слугу

господа бога.

   И тут, слово за слово, узнал он, что Скороамбэ дома, но прячется. Подучил жену

отвечать так, потому что боится всех и каждого — как бы не украли его великолепную кобылу,