Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII-XV вв.

Политическая ситуация на юге Руси, а также надежды правителей этого региона найти союзников по борьбе с «погаными» среди западноевропейских государей и католической церкви предопределили специфику восприятия монголо-татар на страницах южнорусской летописи — Ипат. Явная антитатарская направленность Повести в составе Ипат., призыв автора летописного рассказа к сопротивлению «льстивым» ордынцам сближают идеи этого повествования с идеями, высказанными в литературе более позднего периода. Возможно, именно в идеологии составителя Ипат. следует искать корни тех представлений о татарах, которые возникают в последующий период и которые ложатся в основу вырабатывавшейся в рамках древнерусской книжности доктрины активного противостояния захватчикам.

Тема смиренного подчинения судьбе, присущая повествованиям НПЛ и Лавр., также находит продолжение в памятниках последующих эпох. Однако и эта тема переосмысливается, уточняется, эволюционирует от идеала смиренной гибели перед лицом неотвратимого «наказания Божиего» до концепции мученической гибели «за веру», находящей воплощение и в тексте рассказа Лавр., и в житийных повестях об убиенных в Орде святых князьях.

Однако даже в повествовании Ипат., не говоря уж о НПЛ и Лавр., полностью отсутствует какой-либо оптимизм относительно возможности победоносного исхода борьбы с монголо-татарами. В этом смысле представляются неверными мнения ряда авторов о том, что «ведущей темой летописания этого периода становится тема борьбы с иноземными захватчиками»[264]. Для автора Ипат. сопротивление дает надежду лишь на спасение души; возможность военной победы даже не рассматривается. На позиции книжников по данному вопросу оказали влияние представления о нашествии как о каре Божией: не случайно никто из незначительного числа активно сопротивлявшихся татарам персонажей летописных рассказов не призывает Господа прийти ему на помощь — ожидать подобной помощи в условиях насланных на Русь наказаний было бы просто бессмысленно. Именно переосмысление причин нашествий татар, отказ от восприятия ордынских набегов только как «кар небесных» приводит в последующий период и к постоянным молитвенным обращениям литературных персонажей с просьбой о заступничестве небесных сил, и к введению в повествования сюжетов, посвященных этому самому заступничеству.

Бесспорно, авторы повествований о нашествии Батыя на Русь были далеки от того, чтобы изображать «беззаветное мужество народа», как на это нередко указывалось в литературе[265]. Идеал человека в рассматриваемый период, судя по всему, был иным. В образной форме этот идеал сформулировал автор Лавр.: не воин-защитник, а «новый Иов терпением и верой» являлся образцом для подражания. Можно согласиться с мнением В. В. Каргалова, заметившего, что «для летописцев в первые полтора века после нашествия Батыя» было свойственно «примирительное отношение к татарскому владычеству»[266]. Именно путь смирения — примирения с судьбой — перед лицом постигших Русь бедствий был одним из немногих, воспринятых обществом в качестве эталона должного поведения.

ОЧЕРК ТРЕТИЙ Представления о монголо-татарах в «Поучениях» Серапиона Владимирского

Особое место среди произведений древнерусской литературы, затрагивающих тему монголо-татарского нашествия, занимают «Поучения» (или «Слова»), приписываемые владимирскому епископу Серапиону. О жизни и деятельности владыки мы имеем самые общие представления: дошедшие источники сообщают лишь о нескольких фактах биографии этого проповедника. Известно, что до 1274 года Серапион являлся архимандритом Киево-Печерского монастыря (по мнению Е. Болховитинова, Серапион возглавлял эту обитель с 1249 года[267]).

Поставление Серапиона на владимирскую кафедру, судя по всему, происходило во время знаменитого церковного собора 1274 года, который был созван патроном Киево-Печерского игумена — митрополитом Кириллом — для обсуждения ситуации, сложившейся в церкви и обществе[268]. Под следующим же — 1275 — годом летописи, подчеркивая, что епископ владимирский «бе же учителен зело в божественном писании», сообщают о кончине владыки Серапиона[269].

В науке утвердилось мнение о принадлежности Серапиону пяти поучений, четыре из которых надписаны его именем в одном из древнейших четьих сборников — «Златой чепи» XIV в. (ОР РГБ, Тр. — Серг. лавры, № 11), а пятое дошло в единственном списке в составе т. н. Паисиевского сборника XV в. (ОР РНБ, Кир. — Белоз. собр., № 4/1081; под названием «Слово блаженаго Серапиона о маловерии»)[270].

Появление поучений Серапиона Владимирского большинство исследователей относит к 70-м годам XIII века. Спорным в науке долгое время являлся лишь вопрос о времени создания первого из поучений.