Моника Лербье

— Вы подлец! Неужели вы не видите, до какой степени все, что вы говорите, и все, что вы думаете, унижает ваше достоинство и позорит меня? А, молчите? Вы с вашим богатством олицетворяете для меня все самое низкое, презренное и жестокое в мире! Ваше желание пятнает меня, ваша роскошь вызывает во мне отвращение. Вы… — она остановилась. — Нет, бесполезно — вам все равно не понять.

Он вздохнул:

— Как вы жестоки!

Она посмотрела на него, пузатого, жалкого.

— Да, вам не понять… Довольно! Но простите, я сегодня грустно настроена. Бывают такие дни… Достаточно одной капли грязи — последней, чтобы переполнить душу.

Он проглотил оскорбление и смиренно склонился:

— Простите меня, Моника. Я не хотел… Я не знал… никогда больше не заговорю об этом. Но, чтобы доказать мне, что вы не сердитесь, обещайте мне только одно — когда вы захотите, когда вы сможете… заняться моим домом… через мадемуазель Клэр, если вам не хочется самой… чтобы я мог чувствовать вас всегда там, в вашей работе… Нет! Нет! Я молчу! Я пришлю вам завтра чек на триста тысяч франков на ваших бедных — только не сердитесь, мне так хочется хоть изредка встречаться с вами. Мерси… Мерси…

Она смотрела на Пломбино без сожаления. Слюна выступала у него на губах. Он так боялся быть отвергнутым окончательно. Но под этим страхом и приниженностью все же таилась хитрая и цепкая надежда, надежда миллионера, который привык все покупать.

Мадам Бардин о, улыбаясь, уже спешила к ним, чувствуя необходимость посредничества. Моника воспользовалась этим.

— Пора домой.

— Почему так рано? — воскликнула Понетта. — Марта Реналь приедет петь после оперы.

Но Моника сердито отнекивалась:

— Нет, нет, у меня спешная работа… Как раз для барона.

Лицо мадам Бардино расплылось от восторга. Она предвкушала уже крупную сумму комиссионных и не сумела различить в словах Моники сарказма.

— Работа, — повторяла Моника, уходя, не прощаясь с остальными. — Содействовать благополучию и тщеславию этих скотов! Но что поделаешь — на свете есть печали и побольше моих!

Но даже думая так, она сурово осуждала собственное ремесло. Что оно такое? Услаждение бездельников! И посвящать этому жизнь — какая нелепость…

Она возвращалась, пылая гневом.

С тех пор Моника всецело предалась своим разнузданным влечениям.

Но одинаково мрачно текли часы, отданные разнообразию наслаждений. Она погрузилась в полный моральный мрак. Даже ее жизненной силы не хватало в этой пучине. Временное выздоровление оказалось иллюзией. Она снова упала, и на этот раз — как ей самой казалось — окончательно. Бороться? К чему? Она ни во что больше не верила.

Но тот таинственный огонь, что горит в тайниках каждого живого существа, еще теплился в ее омраченном сознании и удерживал ее над поверхностью зловонного болота, куда без сожаления и без угрызений она сознательно и окончательно хотела погрузиться.

Моника принадлежала к тем здоровым и устойчивым натурам, которых один поворот руля снова приводит в равновесие в момент окончательного, на посторонний взгляд, крушения. Сама она этого не сознавала, но в этом были убеждены два человека, ее хорошо знавшие и перенесшие на нее частицу той привязанности, что питали к тете Сильвестре.

Мадам Амбра и профессор Виньябо с горечью наблюдали, как отдаляется от них Моника, как редки становятся их встречи. После одного завтрака на улице Боэти Моника во внезапном порыве откровенности открыла перед ними всю душу, и они печально приняли печальную правду.

С тех пор она старалась избегать их грустных и проницательных взоров. Мнение о себе этих старых друзей она понимала без слов. Она угадывала в них упрек, тем более чувствительный для ее самолюбия, что он воскрешал в ее памяти прежнюю Монику — прекрасные и скорбные страницы прошлого…

Но к этому кладбищу Монике не хотелось возвращаться. Она жила только настоящим. Большинству, впрочем, эта перемена в ней нравилась. Она попала в тон толпе, оказалась на уровне ее пошлости. Пить, есть, спать и заполнять остальную часть программы всем, что мужчины и женщины могли придумать на стезе разврата и порока, — все это стало ее жизнью.

— Она прелестна, — твердили хором.

— Вы лучше, чем кажетесь, — сказала ей однажды мадам Амбра, решившаяся все-таки завернуть к ней, преодолевая смущение перед ее пышными витринами. Они были брошены теперь на произвол вкуса Клэр — впрочем, достаточно уже рафинированного.

Клэр теперь фактически руководила художественной стороной предприятия. Моника полагалась на нее решительно во всем, вплоть до больших декоративных работ, и давала сама только общие указания. Анжибо ведал коммерческой частью дела, заботясь о поступлениях и выплатах.

Стоя в маленьком салоне перед мадам Амбра, Моника, проснувшаяся только в два часа дня, повторяла, вздыхая:

— Ничего подобного! Уверяю вас! В сущности жизнь даже забавна! Сначала я относилась к ней серьезно, почти трагически. Я ошибалась. Жизнь — просто фарс! Став на эту точку зрения и ничего не преувеличивая, — ибо ничто не заслуживает внимания, — к ней так хорошо приспосабливаешься! И в этом мудрость! Плевать на все!