Моникины

Тут стенания мистера Вьюна были прерваны стенаниями графа Пока де Станингтон. Последний, уставившись в восхищении на оратора, споткнулся об одну из сорока трех тысяч семисот шестидесяти неровностей мостовой (в Низкопрыгии все уравнено, кроме улиц и проезжих дорог) и растянулся на земле. Мне уже приходилось упоминать о щедрости, с какой старый моряк сыпал ругательными эпитетами. Беда приключилась на главной улице Бивуака, протяжением более мили, называемой Уайдвей, или Широкий Путь. Но, невзирая на ее длину, Ной, начав с одного конца, честил ее до другого с такой точностью, четкостью, последовательностью и быстротой, что возбудил общее восхищение. Более подлой, грязной, гнусной и отвратительно вымощенной улицы он в жизни своей не видел. Будь у них такая в Станингтоне, они, вместо того, чтобы пользоваться ею как улицей, загородили бы ее с обоих концов и превратили в свиной загон!

Тут бригадир Прямодушный заметно встревожился. Отведя нас в сторону, он набросился на капитана и спросил, не сошел ли он с ума, чтобы таким неслыханным образом поносить этот пробный камень национального чувства, вкуса и утонченности жителей Бивуака! Об этой улице говорят, употребляя прилагательные только в превосходной степени (кстати, от этого принципа Ной отнюдь не уклонился). Она считается самой длинной и самой короткой, самой широкой и самой узкой, самой красивой и самой безобразной улицей во всей вселенной.

— Что бы вы ни говорили и ни делали, — продолжал он, — что бы вы ни думали и ни предполагали, никогда не отказывайте Широкому Пути в праве на превосходную степень. Если вас спросят, видели ли вы когда-нибудь такие толпы народа на улице, поклянитесь, что здесь негде яблоку упасть, хотя бы на самом деле места оставалось достаточно для воинского парада. Если от вас потребуют назвать другую улицу, где можно было бы так свободно гулять без всяких помех, то прозакладывайте свою душу, что это сущая пустыня! Говорите, что хотите, об учреждениях нашей страны…

— Как! — воскликнул я. — И даже о священных правах моникинов?

— Обливайте их какой угодно грязью, а заодно с ними и всех моникинов. Более того, если вы хотите вращаться в изысканном обществе, советую вам как можно чаще пускать в ход такие слова, как «якобинцы», «оборванцы», «чернь», «аграрии», «канальи» и «демократы», ибо умение щегольнуть этими словами открывало дорогу многим, у кого за душой больше ничего и нет. В нашей счастливой и независимой стране умение замарать всю ту часть своих ближних, которая, например, живет в одноэтажных строениях, уже есть верный признак возвышенных чувств, тонкого образования, развитого ума и светского обращения.

— Я нахожу все это совершенно невероятным! Ведь ваше правительство называет себя правительством масс!

— Вот вы по догадке и назвали причину! Разве везде и всюду не принято бранить правительство? В избранном обществе все, что бы вы ни делали, должно быть основано на широких и возвышенных принципах. А потому нападайте в Низкопрыгии на все одушевленное, за исключением присутствующих, их родственников и их скота. Но остерегайтесь хулить какой бы то ни было неодушевленный предмет! Почитайте, заклинаю вас, дома, деревья, реки и горы, а в Бивуаке, главное, почитайте Широкий Путь! Мы народ весьма чувствительный и нежно бережем репутацию даже своих стад и стен. Философы Низкопрыгии— и те все придерживаются одного мнения по этому вопросу.

— Король!

— А как вы объясняете эту удивительную особенность, бригадир?

— Неужели вы не знаете, что всякая собственность священна? Мы весьма глубоко чтим собственность, сэр, и не любим, когда хулят наши товары. Но поносите народные массы со всем жаром, и все скажут только, что вы обладаете возвышенным и утонченным умом.

Тут мы снова обернулись к мистеру Вьюну, которому до смерти хотелось вновь привлечь к себе внимание.

— Ах, господа! Вы только что из Высокопрыгии? (Он успел расспросить одного из наших спутников.) Как поживает этот прекрасный и стойкий народ?

— Как всегда, сэр, прекрасно и стойко.

— Однако, я думаю, мы им ровня, а? Яблоко от яблони, так сказать, недалеко падает.

— Нет, сэр, скорее, яблони от яблок недалеко падают.

Мистер Вьюн засмеялся, видимо довольный комплиментом, и я пожалел, что не выразился покрепче.

— Ну, Могол, чем там заняты наши великие предки? Все еще треплют свою великолепную конституцию, которая столь долго изумляет мир и служит предметом моего особого восхищения?

— Поговаривают о кое-каких изменениях, сэр, но, кажется, сделано пока еще мало. У всей Высокопрыгии, как я имел случай заметить, по-прежнему семь звеньев в хвосте!

— Да, это замечательный народ, сэр! — проговорил Вьюн, с грустью оглядываясь на свой собственный куцый хвостик, который, как мне потом объяснили, от природы остался недоразвитым. — Я ненавижу всякие перемены, сэр, и будь я высокопрыгиец, я умер бы, осеняя себя хвостом!

— Тому, кого природа так щедро одарила в этом отношении, можно простить такой энтузиазм.

— Поразительнейший народ, сэр! Предмет удивления всего мира. А их учреждения — это же величайшее чудо всех времен!