Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник)

– Мне от этого не легче. Это не добавляет позитива. Мне хотелось, чтобы это все прекратилось. Довольно, довольно! В Париже она снялась во многих фильмах, причем в двух из них играла главную роль. Мир независимого кинематографа невообразимо узок. Я мог быть в курсе всех событий, я был в курсе всего, я должен был входить в курс всех дел быстрее, чем кто-либо другой! «Ах!» – говорил кто-нибудь, видя мою реакцию, и пытался заставить говорить того, кто считал, что лучше бы в такой ситуации промолчать. Находились и такие, кто считал, что лучше вообще не будут мне ни о чем рассказывать. «Вовсе нет, напротив, пусть говорят, так будет лучше!» – кричал я тогда. Я не лгал. Если это была правда, я хотел знать ее всю. Правда… ну, тут я несколько преувеличиваю. Несмотря на любые сведения, каким бы они ни были, мне становилось все хуже. Возьмем, например, такую ситуацию: меня полюбила некая девушка – ведь не обязательно же ей быть девственницей, не так ли? Ну вот, у нее было прошлое. Не важно, был ли он старше ее на десять лет или хотя бы на час, все равно она трахалась с другими мужчинами. И вот начинаешь задумываться, как бы между делом: а как это у нее было, так ли, как ты себе представляешь? Или же ты даже не можешь представить, что это было?.. Никогда нельзя опускаться до такого и думать о подобных вещах!

– Гадкая вещь – ревность, а?

– Да, так говорят. Так и есть на самом деле. Пользуясь этим словом, люди верят, что им удастся решить проблему воображения. Ведь говорят же, что ревность может стать двигателем творчества, что ревность заставит больше работать. Я не верю… ненавижу эту мысль! Вот, допустим, Рейко снялась в немецком фильме, и этот фильм получил единогласное одобрение критики на Берлинском кинофестивале. Это вряд ли доставило бы мне удовольствие. Я понимаю, что хочу, чтобы фильм провалился. «Оставь меня в покое!» – вот моя единственная реакция. Но нет никаких оснований считать, что так все и будет. Это как если бы приговор был уже вынесен, а наказание назначено. Я только об этом и думаю.

– Это мучит тебя?

– Никогда нельзя избегать страданий. В моем случае, даже когда я был бомжом, я никогда не пытался уклониться от страданий. Я не хочу сказать, что отстранение чем-то постыдно. Просто это было невозможно, от страдания нигде не спрячешься. А вообще я всегда любил уклоняться.

– Ты ощущаешь сейчас меланхолию?

– Нет. Потому что здесь ты, и ты рядом со мной. Ты ни в коем случае не занимаешь место Рейко… не в том смысле, что вообще никто не может занять ее место. Я думал, что время сможет стереть эту меланхолию, но я ошибся.

– Есть люди, которые находят в таком состоянии удовольствие.

– Это их успокаивает. Никто из узников Аушвица не испытывал меланхолии. Это состояние появилось спустя годы, и никто не ставил им диагноза…

– Должно быть, мы единственные, кто говорит в таком месте о меланхолии!

– Именно как раз потому что мы здесь. Вечно ускользающая мимолетность, редкая удача, словно утреннее пение жаворонка у вас перед окном и все такое. У меня часто бывали подобные моменты. Но уж коли зашла речь об этом, я никогда не думал о таких вещах, да и пение жаворонков мне не нравится.

– Потому что ты предпочитаешь меланхолию?

– Когда она приходит – да. Она доставляет ощущение полноты, как после трудной работы. Меланхолия и есть чувство полноты! И тем не менее я полагаю, что ошибался. По поводу Рейко.

– Рейко?

– Да, я всегда был убежден, что другие не имеют никакой индивидуальности.

Язаки рассмеялся. Этот смех не был ни радостным, ни грустным, а скорее с оправдательным оттенком. Своим смехом Язаки будто хотел сказать: «А, не важно!» Это мне напомнило старую шутку насчет приговоренного к смерти. Заключенный поднимается на эшафот и заявляет: «Прекрасный день, отличная погода… Мне сегодня должно обязательно повезти!» И при этом разражается хохотом. Так вот, Язаки смеялся точь-в-точь как этот каторжник. Мне казалось, что я стала понимать его чуть больше.

– Но это же кошмар – думать о таких вещах!

– Это не значит, что я ненавижу весь мир. Скорее наоборот, я испытываю глубочайшее уважение к себе подобным. Не так-то легко быть лишенным индивидуальности!

Мы долго сидели в воде. Язаки кивнул индейцу, и тот принес нам маленькие белые хлебцы в полиэтиленовом пакетике, чтобы не промокли. Язаки разломил их и стал кормить рыбок, которые шныряли вокруг нас. Вода искажала дно, и было непонятно, можно ли уже нырнуть или пока еще лучше оставаться на ногах. Кораллы образовывали нечто вроде столиков, куда Язаки сыпал хлебные крошки, на которые тут же набрасывались сотни разноцветных маленьких живчиков.

– Это тебе. – Язаки протянул мне хлебец.