Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник)

– Норико так странно устроена, и влагалище у нее такое глубокое, и так странно расположено, что когда я вхожу в нее, у меня такое впечатление, будто я не вонзаюсь, а скольжу по ее заднице, вульва у нее так широко открыта, такая влажная, так щедро обдаваемая вязкой жижей, что я не чувствую стенок ее вагины. Как бы объяснить? Похоже на свинину, нежное мясо самочки, которая всю свою жизнь питалась только ямсом. Сначала я не чувствую никакой упругости ее тела, хотя она, несомненно, оказывает какое-то сопротивление. Затем, через некоторое время, когда мы приближаемся к развязке, все у нее внутри будто превращается в турбомашину, края вагины сжимаются, все тело скручивается, и она кончает. Если я кончаю раньше, то создается впечатление, будто отливаешь в сточную канаву в окрестностях Осаки. С Норико хорошо только тогда, когда она съеживается, как гиена, рыщущая по саванне. Однажды я подсчитал: она кончила восемнадцать раз.

Кейко вспомнила о том, что он рассказал ей в тот вечер, лакомясь блинчиками «Сюзетт», опустошив при этом две бутылки «Шато Латур» семьдесят шестого года. Она остановила Норико, когда та уже готова была броситься в объятия мужчины.

– Мадемуазель Норико, одну минутку, пожалуйста! Сначала вы должны исправить ошибку, которую допустили. Я знаю, что он вас уже простил, но так все было бы слишком просто, вы не находите? Я слишком ответственная секретарша и считаю, что вы слишком легко отделались на этот раз. Что вы об этом думаете?

– Да, – согласилась Норико, оставшись в одних трусиках.

Кожа у нее покрылась мурашками. Она чувствовала, как вокруг нее распространяется запах ее вагины, и ей было как-то неудобно спускать трусики, не поняв, какое отношение это должно иметь к необходимости просить прощения. Она сама не заметила, как оказалась на коленях, связанная кожаным ремнем. Сеанс начался незамедлительно.

Когда начался сеанс, Кейко Катаока вдруг поняла, что то, о чем она всегда смутно мечтала, сейчас, прямо у нее на глазах, стало приобретать определенную форму. Бомж хоть и был несколько груб и неотесан, но зато умел заставить другого принять очевидную данность.

– Я на тот момент уже стала чем-то вроде легенды, признанной хозяйкой церемониала. А это накладывало свой отпечаток на манеру мыслить и требовало физической выносливости. Мужчины больше не представляли для меня загадки, я многое узнала, и можете назвать это как угодно, но я непременно должна была входить в пятерку первейших покорительниц, работающих в этой стране. Однажды этот человек даже сказал мне следующее:

– Кейко, ты могла бы стать психиатром.

– Психиатром? И что это за специальность? – спросила я.

– Приносить облегчение тем, кто страдает.

– Да, я как раз этим и занимаюсь, – ответила я.

Я понимала мужчин, что ими движет. Между тем один аспект до сих пор ускользает от меня: эта борьба, которую они все еще способны вести, даже после эякуляции, эта сила поднимать невероятные тяжести, эта энергия, которая переполняет их даже на последнем издыхании, даже когда они в состоянии полного физического истощения. Есть вещи, на которые мужчины не были бы способны, не обладай они этой слепой решимостью. И когда я думаю, что все, все делается для того, чтобы получить этот результат, эта мысль убивает меня, меня, Кейко Катаоку. Именно в этом мужчины, во всяком случае некоторые, превосходят нас, женщин, именно благодаря этой ничтожной разнице, которая толкает их на непредвиденные крайности.

Бомж обратился к Норико:

– Норико, ты меня слышишь?

Глазное яблоко у нее расширилось до невероятных размеров. Она была не в состоянии подняться. Стоило ей лишь попытаться это сделать, как она тут же тяжело валилась на колени. «Как только что родившийся олененок», – подумала я, хотя дикие детеныши всегда умудряются устоять на своих четырех, даже после не одного десятка неудачных попыток. Во всем остальном Норико походила на олененка: своими расширенными от ужаса глазами, своим липким телом, всеми порами, источающими влагу, хотя детеныш уже давно извалялся бы в траве и обсох. С Норико же было наоборот: из нее продолжало сочиться, и остановить это можно было, лишь вставив ей вибромассажер или тампон.

– Норико, как ты? Это наркотик, экстази. Понимаешь? Ты чувствуешь себя странно? Ты знаешь, со мной ты можешь расслабиться…

Норико замотала головой, как аптечная лягушка, каких можно увидеть в витрине любого фармацевтического заведения. В глазах у нее стояли слезы. Экстази не заставляет испытывать жалость к самому себе, напротив, заставляет полностью и безоговорочно принимать ближнего, даже если то, что на самом деле могло бы ее утешить, было…

– Да, кстати, чего бы тебе хотелось, Норико?