Монологи

— Ну что ты сидишь без дела, глаза пялишь? Возьми обметай шов.

Ну я стежок за стежком, аккуратно так стараюсь. Он глянул:

— Тебя кто учил?

Я говорю:

— Никто еще не учил. Я вот собираюсь только идти учиться.

Ну, он говорит: «У каждого закройщика свои секреты», — и стал меня учить.

Я потом училище закончила, но дядияшина наука — на всю жизнь. Ко мне из других городов приезжали, если у кого дефект фигуры, под моим кроем не разглядеть — все красавцы.

Вот один такой ездил-ездил и доездился. Он глаза на меня положил, а у меня уже комната своя, я на фабрике работала, две-три нормы в день делала, неплохие деньги получала. И вбила я себе в свою дурную голову, что он, красавец эдакий, похож на моего отца. Откуда знала, с чего взяла, я ж никогда отца не видела. Человек сам на себя бандит.

Уговорил он меня ехать в какой-то городишко, он там на стройке прорабом. Ну, все бросила, поехала, каким местом думала, не знаю. Вот я ругать ругаю, но я себя понимаю: баба. Хоть и звали меня «баба с пропеллером», но все равно — баба. Хотела, чтоб как у всех: муж, семья, ребенок. Так и получилось. Если кого не хватало, так это Красной Шапки и Серого Волка. Не сомневайтесь, привел.

Я из роддома пришла, смотрю — по квартире какая-то… эта… А в воздухе — перегаром разит. Здрасьте. Приехали. Я, как в чаду, схватила ребенка, а ему от роду десять дней. И скорей назад. А мне на фабрике говорят: «Где ты видела, чтобы комната год ждала тебя, явилась — не запылилась, а в комнате твоей давно другие живут». Ну и пошла я снова мыкаться. Только уже не одна, а с сыном вдвоем.

А через пару лет тот красавец появился. Давай, говорит, сначала начнем. А я уже на другой фабрике работала, а сын в круглосуточных яслях. Сейчас, говорю, я на первую смену иду, в три часа вернусь и начнем сначала. Если застану — кипятком ошпарю. Будет тебе начало и тут же конец.

А когда мы с сыном собрались уезжать, у нас потребовали разрешение от отца. Я же вписала сыну фамилию отца в метрику, чтобы не было безотцовщины.

Разыскивали его, наверное, год. Он давно уже жил в другом городе, пил по-черному. А рядом с ним хорошая такая тетка, добрая. Мы как вошли с сыном, она миску с картошкой на стол: подкрепитесь, говорит, с дороги.

А я перед ним документы, подписывай, говорю, разрешение на отъезд. А он давай кочевряжиться: «А кто меня корми-и-ть на старости будет?» Ну, так, думаю, сейчас объясню. Еще одно слово, говорю, и кормить тебя будет до конца твоих дней дом инвалидов. А тетка перепугалась: наверное, у меня был вид страшный. Простите, говорит, вы его, он убогий.

Но знаете, скажу вам откровенно: как глаза закрою, так вижу космос и корабль. И мы трое в нем. Тогда же много про корабли да спутники передавали. А он порушил этот корабль, и нас всех в космос вытянуло. Вот такая картина меня много лет мучила.

А что, это правда, порушил. И носимся мы… И ему несладко. Не он первый, не он последний, знакомое дело. Но уж очень я надеялась на него. Подвел. После детского дома и сиротства.

Нет, думаю, все. Я сама себе защита. Вот эти две руки, — и она подняла обе кисти, крепкие, как два молота, — и хлеб мой, и защита моя.

Может, вам интересно будет узнать… Было и такое… Театр. Я и театр. Только не смейтесь. То был не совсем театр, а бригада бывшая, что по фронтам ездила. Но они так и остались бригадой передвижного театра. Нищие, как крысы. Ничего нет, платить нечем. Брали списанное от других театров, но надо было это подгонять на артистах.

Платили копейки, но мне и они нелишние. Днем на фабрике, вечером в этой самой бригаде. На ходу подкорачиваю, закалываю… Даже интересно.

Но, скажу я вам, главное — это у них был хороший интернат для детей. А этот интернат лучше всякой зарплаты. Раз в неделю появлялась здоровенная клеенчатая сумка, и в нее родители складывали передачи для детей. И потом кто-то один отвозил в интернат эту сумку и раздавал передачи детям. И вот сижу я однажды, перешиваю, как сейчас помню, какую-то красную шапку, будь она неладна, везет мне с этими красными шапками. Смотрю, какая-то, не скажу, кто, на каблучках и в шляпке, из переполненной сумки отложила мой пакет и положила свой. Подошла я к ней, объяснила кое-что. Сразу «скорую» вызвали, а «скорая» ее увезла в больницу череп под наркозом вправлять, а меня уволили сразу. И шорох отовсюду: грубиянка, хулиганка.

Я плакала, сына жалко. Садик-интернат хороший. Но в самый этот момент случилась со мной хорошая история. Был у них суфлер, бывший артист — на войне обе ноги потерял, стал суфлером, — в будке своей сидел и не просто слова подсказывал, а все роли играл с выражением, только что не ходил. Вот такой театр в будке. И говорит он мне однажды: сделай мне шляпу красивую, чтобы я себя артистом чувствовал. Ну, ладно, сшила я ему берет красный с пером.

Режиссер — криком, артисты — хохотом, а мне — так в самый раз. Все-таки артист, хоть и бывший. Не знаю, чем кончилось, — меня уже уволили. Потом видела его, когда донором была. Прямое переливание крови после операции. Он мне потом все письма писал с вопросительными знаками, а я ему — с отвечательными.