Монологи

Сейчас, гляньте, вон, на углу витрина магазина — там и шкатулки, и подсвечники и кольца… А тогда это была невидаль, редкость. Много лет служила мне эта пудреница, все Альфреда напоминала. И реку Чару, на которой никогда не была, и парк, и молодость. И колокольчики со мной большой кусок жизни прошли. Спасибо Вале. Нет — Люде. Нет, Вале, Валя — костюмерша. Люда завлитом была. Людмила Феоктистовна. Тоже было… Ее фамилия… не то Мамлакат, не то Момолат. Мы ее называли Главцитат (а позднее — Ацитат). Ей бы только писанину писать: первое, второе, третье действие, первая постановка, вторая постановка, ну, ей положено… — завлит. Обложится книгами и дует из них. А в музыке — не в зуб. Сидит в своей литчасти и скребет по бумаге. Или стучит на ундервуде, или вундеркинде? Как правильно? Я однажды к ней, Людмила, говорю, Феоктистовна, зайдите в зал, сейчас спектакль начнется. Не помню уж, что было тогда… кажется, «Баядерка». Я танцевала. А сама думаю, странно видеть ее в ложе, не театральная она какая-то, всё бегом, всё в полноги, с бумагами, бумагами… и всегда в белых носках. Даже, когда туфли на каблуках, в носках. И всё про всех знает. Всё, кроме музыки. Главцитат. Кажется, знала только «Гаянэ». И то потому, что там танец с саблями. Знала, конечно, что Арам Ильич за балет Сталинскую получил. А за «Спартака» — Ленинскую, когда Сталина уже не было. За то ее и держали. Я прошу ее: «Зайдите, — говорю, — в зал». Когда «Баядерка» была. А она повернула ко мне голову и нагло говорит: «Я эти ваши фуэте терпеть не могу». Как выстрелила. Я говорю: «А за что в театре держим?». А она: «Не вы держите». Поговорили. Работала она в театре не долго, а очень долго. В конце-концов оперный хор на капустнике спел белорусскую «Перепелочку», про перепелочку, что старенькая стала, а в припеве — «ты ж моя, ты ж моя, Феоктистовна!». Она вскоре ушла из театра, но свое дело сделала: многих хороших извела из театра.

Был такой прекрасный художник Виктор, Виктор… Ну не помню фамилии. Скандалил со мной, но ни разу до худсовета не довел. Несклочный был. Я ему говорю, ну что вы упрямитесь, вы ведь скоро уедете в свой Свердловск — его туда пригласили главным художником, а из нашего почти выжили, — а мне с костюмом оставаться и танцевать в нем спектакль. Он смеялся. Расстались друзьями. Он мне долго открытки к праздникам слал. И начинались они так: «Пользуясь тем, что мы живы…». Я сперва злилась. А дальше: поздравляю, желаю, целую. Мой Толик из себя выходил: как так, вы всегда конфликтовали, а сейчас «поздравляю, целую»? В конце-концов он научился не ревновать. Жена-балерина — это испытание, как говорила его мама, Царство ей Небесное, свекрови моей. Мы с Толиком жили больше десяти лет и жили очень хорошо. Нет, он не имел отношения к балету, только терпел. И переживал за меня. Когда я собиралась на спектакль, он садился в угол на тахту, где нет света, вдали от торшера, и смотрел. А потом говорил, по тому как ты собираешься, я вижу как ты будешь танцевать. Я — твой зритель до того, как поднимается занавес. Нужен тебе зритель? Я говорю: О да! И непременно влюбленный зритель. Влюбленный — настоящий зритель. Остальные — подсадные. Я вообще не верю в «объективных». Раз пришел в театр — значит пристрастен. К чему-нибудь или к кому-нибудь. И слава Богу. А наше дело — собираться, одеваться и очаровывать. Кого? Бог с вами, как это — кого? Какая разница?!

— Я вон разговорилась, а мне завтра утром, нет, уже сегодня, на зубовное свидание. Боюсь ли? Нет. У меня привычка — не бояться. Очень важно, кто раньше лечил. Нам повезло: лет двадцать пять мы лечились — весь театр — у одного зубного врача. Он уже был больше чем врач: всех балетных знал в лицо и по именам, кто что танцует, все выходы — когда, из какой кулисы, под какую музыку, насвистывал, напевал и даже «ножкой делал». Очень смешной был человек, смешно всех показывал и сам себя пародировал. Маленький, кругленький… Гриш Гришич. Сейчас его сын принимает. Тоже Гриш. И тоже Гришич. Если не уехал. Наш Гриш Гришич и придумал это выражение — зубовное свидание. Очень точное. Ну, с балетными ему куда легче, чем с вокалистами. Вокалисты, конечно, совсем отдельная поэма для дантистов, мы-то зубы на ходу не теряем, а с вокалистами масса курьезов. Он очень смешно их показывал. Говорил, как однажды к нему пришел народный-перенародный, народнее не бывает, встал в позу и говорит: сделайте мне назавтра то-то и то-то, у меня спектакль завтра правительственный. А Гриша говорит: «Какой спектакль, у вас насморк в водопроводной стадии, идите подлечитесь, подлечите кран — придете». А тот встал — Гриша очень смешно показывал…

Тут Людмила Никифоровна встала, опершись на палку, повернула голову:

— Встал вот так, в позу памятника, поднял голову, вытянул шею, повернулся в профиль и торжественно, как Левитан: «Я, может, жертва искусства. Меня может из оргáна продуло».