Монристы (полная версия)

Иногда по вечерам мне звонит Хатковская. Она звонит как раз в тот момент, когда я режу сыр и колбасу с твердым намерением наконец поужинать. Но телефон рявкает требовательно и весело, и из трубки несется:

– Мадлен, дорогая, о! О Мадлен! Давай немножко побеседуем. Обсудим положение в Папуа и Новой Гвинее. Слу-ушай, какие неграм оказывают привилегии! Стоит автобус, готовый отъехать. Вдруг несется во весь опор негр. Сверкая зубами. И автобус открывает двери. Шофер был сторонником аболиционистов. Мадлен, дорогая, как это пикантно! Это настоящее О!

И мы «немножко беседуем».

Манера Хатковской, развивая любую мысль, доводить ее до маразматического состояния, была основой всех ее монологов. 25 мая, в день освобождения Африки, мы с ней отправились поздравлять Наталью. Хатковская комментировала:

– Вот сейчас заявимся к Кожиной и скажем ей: «Кожина! У тебя есть что-нибудь вкусненькое?»

Мы шли из мороженицы, известной у нас под названием «У Максима»:

Пойду к Максиму я,

Там ждут меня друзья.

(«Веселая вдова»)

«Максим» – это памятник Максиму Горькому, стоящий неподалеку. «У Максима» мы, как всегда, много ели и очень шумели. За соседним столиком двое мужчин, чуть не сталкиваясь носами, ели из одной вазочки и жарко спорили о чем-то приглушенными голосами. Хатковская, работая ложкой, как ковшом, ударно уничтожила свою порцию мороженого, откинулась назад и, мечтательно посмотрев на соседний столик, сказала:

– Мадлен, дорогая, взгляни, как трогательно. Вот истинная дружба.

– Черт с тобой, жри, – ответила я, и Хатковская слопала и мою порцию.

– Да, Мадлен, – задумчиво сказала она, облизываясь, – если ты будешь много есть, из тебя выйдет та-кой бабэц… на котором можно строить домик.

После этого становится понятным ее стремление обнаружить что-нибудь вкусненькое у Натальи.

Но Наталья встретила нас крайне неприветливо. Хатковская была в ударе. Она продекламировала наскоро написанные «У Максима» стихи: «Под Сахары знойным небом папуасочка плясала», сама пустилась в пляс, облобызала Наталью и сказала речь.

Речь Хатковской:

– Да, Кожина. Вот сейчас у нас начнется практика. Даром тебя паять учили целый год? Не даром. Вот пойдешь вкалывать на завод, план перевыполнишь. Дадут тебе путевку куда-нибудь в дебри Амазонки. Ты там выучишь диалект нгору-нгору… А, Кожина? Нет, она познакомится с последним индейцем из племени сяу-сяу… Да… Ну, ясное дело, плотность населения сразу увеличится. Ты будешь матерью племени сяу-сяу… И когда ты умрешь, тебя набальзамируют и набьют опилками. Кожина, ты хочешь, чтоб тебя набили опилками?

Натали изучает старинную книгу по хирософии, хиромантии и физиогномике. Вместе с сентиментальными настроениями в класс проникла страсть к предсказаниям. И вот Натали гадает мне. Увы, и таинственное лицо, и загадочные, но правдивые недосказанности и прочие атрибуты появятся у моей подруги значительно позднее. Я была одной из тех, на ком она оттачивала свое мастерство. Она взяла меня за руку и радостно сообщила:

– Линия жизни у тебя короткая и прерывистая… Линия здоровья не просматривается… Так… Линия ума раздвоена, что сулит в грядущем сумасшествие… Ум у тебя изощренный и наблюдается пристрастие к физике, философии и тактике… Ага… Линии красные, что указывает на необузданность страстей. Брак один, поздний и несчастный. Ты легко вступаешь в сделку со своей совестью… Бугор Меркурия… Бугор Марса… Но смерть на эшафоте тебе не грозит, – заключила она.

Можно подумать, что это я только что рассказывала про племя сяу-сяу. Кошмар какой-то.

* * *

Иду одна-одинешенька по Дворцовой набережной, мысленно подпрыгивая от радости. Весна. Дожили. Боже мой, до весны дожили! Как хорошо, а?

Вдруг упираюсь в грудь огромного солдата-татарина с красной физиономией.

– Туда нельзя.

– Это почему еще?

– Съемки. Идите к парапету.

Иду к парапету. Съемки – это еще и лучше. Как здорово, что съемки! У парапета толпятся люди. У всех на лицах детское любопытство. На парапете сидят, болтая ногами, двое двенадцатилетних. На проезжей части стоит взвод в шинелях до пят. Солдаты обмотаны окровавленными бинтами. У них счастливые мальчишеские лица. Рядом со взводом гарцует казак с пикой. Он при усах и лампасах. Бегает высоченный лейтенант, не занятый в массовке; он очень суетится.

– Отставить смех! У вас лица искажены страданием. Вот так. Да. Да. Обопритесь на него. Да!

Взвод привычно выравнивается. Лейтенант страдает.

– Растянитесь. Да не стойте так ровно! Вот, хорошо. Можете шататься. Можете даже упасть.

Двенадцатилетние в восторге.

– Дяденька! Пусть все упадут. И ползут. Дяденька, а кровь не натуральная. Надо – знаете? – та-та-та-та! – Ха! – теперь натуральная.

Один из них так прыгает, что чуть не падает в Неву.

Казак раздраженно приклеивает ус. К строю раненых несутся еще двое, на ходу дожевывая бублики. Лейтенант бормочет что-то злобное. Его озабоченное молодое лицо краснеет от напряжения.