Монсегюр и загадка катаров

На дворе два человека проводили измерения с помощью мерной цепи. Они лихорадочно записывали цифры на плане. Еще один шел вдоль стен и пытался определить их красную линию. На восточной платформе, куда можно было забраться по лестнице, кто-то декламировал стихи по-немецки. В свою очередь поднялся и я. Вдалеке внизу — вершины, ничего, кроме вершин. Голос чтеца уносил ветер.

И я посмотрел вниз.

Я никогда не испытывал столь сильного, столь мучительного головокружения, как в тот раз. Смотря на эти искромсанные склоны, на эти ущелья, открывшиеся подо мной, словно адская бездна, я не мог победить в себе чувства неясного ужаса. Тщетно я уговаривал себя — ничего не помогало. Паскаль где-то рассказал или, вернее, предположил, что, если между обеими башнями собора Парижской Богоматери положить очень прочную, но очень узкую доску и обязать самого смелого в мире философа пройти по ней от одной башни к другой, того охватит такой страх, что он откажется идти. Паскаль хотел продемонстрировать, что рассудочная уверенность бессильна перед могуществом воображения и что последнее — наше врожденное свойство. Правда, у Паскаля не закружилась голова, когда он проводил свой знаменитый опыт со ртутным столбиком на горе Ле-Пюи-де-Дом. Я же испытал головокружение, и столь жестокое, что был вынужден отойти от стен. Там, по крайней мере, я хоть и чувствовал себя в тюрьме, но ощущал иллюзию безопасности.

Но когда надо было спускаться обратно, это было гораздо хуже. Думаю, я никогда не испытывал чувства такой пустоты внутри. И это чувство было вызвано видом склона, на который я и внимания не обратил, когда весело поднимался, но который теперь предстал моим глазам во всей безмерности. Мне пришлось ползти, продираться на четвереньках сквозь колючки, потому что я совершенно не доверял камням тропинки, которые непременно покатятся у меня из-под ног и вызовут гигантскую лавину, а она обязательно унесет и меня. Жан-Жак Руссо, которому страдание доставляло определенное удовольствие, проводил целые часы, склонившись над опасными пропастями, и даже бросал в них камушки, воображая, что это он сам низвергается в самую темную бездну страха. Всякая бездна — это открытое материнское чрево. Если мы боимся, что она нас поглотит, не значит ли это, что мы боимся обратного пути, боимся прервать непрерывную линию становления и раствориться в первичном океане несуществования? Мне хотелось бы ответить «да». Но только ли это присутствовало здесь?

Мысль человека, похоже, быстрее ее словесного выражения. Что значило это непреодолимое головокружение? Подо мной простиралось воображаемое, и я мог его воспринимать; значит, оно не было ирреальным, и не материальная пустота мучила меня в то послеполуденное время, когда я с грехом пополам спускался по склону пога Монсегюра. Я задаюсь вопросом, не промелькнуло ли передо мной на миг видение трагедии, которая произошла в этом месте в 1244 году, когда в пламени у подножия пога погибло двести пять совершенных. И за пределами этого жертвоприношения, дым от которого не развеялся, я думаю, также была громадная пустота, составляющая загадку катаров. Тайна всегда пугает. Но она влечет. Страдая от головокружения, испытываешь и некое наслаждение: погружение в бездны мрака столь же волнует, столь же возбуждает, как и взлет к пламени солнца. Это, несомненно, потому, что мрак и свет — две внешне противоположных стороны единой по существу реальности.

Был ли дуализм катаров ложным дуализмом?

Четыре года спустя я вернулся в Монсегюр. У меня не было ни малейших оснований не возвращаться и не карабкаться вверх. Но на этот раз, поднимаясь, я делал это медленно, осторожно, останавливаясь на каждой площадке, в любом особом месте, чтобы оглянуться и осмотреть только что пройденный путь — как он выглядит, расстояние, отделявшее меня от земли.

В замке ветра не было. И не было никого. Этим осенним утром солнце светило кротко, ласково, привычно. На севере струилась легкая дымка. На юге огромная масса Пиренеев таяла в очень пока еще бледном небе. Камень стен имел прежний цвет, а наверху, на платформе, я мог смотреть на горизонт и на гигантские ущелья, ничуть не опасаясь, что они меня поглотят. Пространство, простиравшееся подо мной, было моим. И деревня Монсегюр показывала мне свои красные крыши, словно приглашая к отдыху и спокойной мирной жизни, очень далекой от бурь и ураганов, сотрясающих мир. Я знал, что в этих горах есть мирная гавань, где я, как путник, мог бы найти приют.

Но я также понял, что, пускаясь в путь по неведомым тропам, всегда надо оглядываться назад: тщательно отмечая пройденный путь, извлечешь пользу из любого поиска, потому что в конечном счете главное — не таинственный объект, поблескивающий за туманной завесой, а сам поиск…

Глава II ЗАМОК МОНСЕГЮР