Монсегюр и загадка катаров

В остальном катарская мораль в основных чертах совпадала с моралью ортодоксальных христиан, а также большинства других еретиков. Главным было не запрещать, а показывать, что некоторые действия замедляют процесс возвращения к ангельским истокам или даже препятствуют ему. Чем больше катар сознавал, что он ангел, тем больше он избегал возможностей грешить. Катарская мораль отличается очень высоким уровнем в том смысле, что не ограничивается негативными правилами. Напротив, это позитивная мораль, поощряющая упорно стремиться к чистоте. И именно эта сторона дела привлекала мужчин и женщин, имевших дело с совершенными. Многочисленность катаров доказывает, что их пример был убедительным, а их мораль удовлетворяла людей. Наконец, в религиозном обряде, крайне простом, тоже было нечто привлекательное для верующих, утомленных нескончаемыми римскими церемониями.

Как у богомилов и всех остальных дуалистов, у катаров количество ритуальных действий было сведено к строгому минимуму. Это были молитвы, песнопения, посты в некоторые дни недели и прежде всего проповеди. Совершенные были прежде всего «Людьми Слова». Вероятно, проповеди завершались дискуссиями, в которых могли участвовать слушатели. Молитвы и проповеди читались где угодно, на открытом воздухе, в лесах, замках и частных домах. Непохоже, чтобы у катаров были храмы, к досаде любителей тайн, видящих в Монсегюре катарский, или манихейский, или даже солярный храм. Монсегюр, как и некоторые другие места, играл, конечно, особую роль, но как символическое благо, как духовный «полюс», в том же смысле, что и гора Меру в Индии или холм Тара в Ирландии. Но о «храме» как таковом говорить нельзя, что отнюдь не лишает значения это место, бесспорно сакральное.

Как и богомилы, катары не принимали таинств Римской церкви, в том числе крещения: поскольку все они были ангелами, катарам достаточно было совершить ритуальный жест, который, как предполагалось, вводит их в божественное сообщество; они уже находились там, только в состоянии «успения». Осознать это состояние и исцелиться должны были они сами. Они, разумеется, отвергали брак, который в то время, чтобы его признавали официально, мог быть только католическим, потому что мирского гражданского состояния не существовало, — и довольствовались неопределенным гражданским обрядом. Таким образом, в глазах инквизиторов семейные катары (имеются в виду простые верующие) воспринимались как сожители. И, не признавая таинства покаяния, катары практиковали нечто вроде публичной исповеди: совершенные признавались в грехах перед собранием совершенных и верующих, почти как у манихеев.

Единственным таинством, если его можно так назвать, которое практиковали катары, был знаменитый consolamentum. Он проводился в двух разных формах, соответствовавших двум различным ситуациям. Прежде всего consolamentum давался верующему, желающему вступить — и которого сочли достойным вступить — в категорию совершенных. В этом случае новый совершенный должен был обязаться соблюдать все правила, связывающие тех, кто утверждает, что достиг достаточной степени мудрости и чистоты. Это был акт крайней важности, потому что получить это звание — или стать им облеченным — можно было только раз в жизни. Этим объясняется строгость, суровость, упорство и вера совершенных, а также безмятежное приятие ими смерти, когда их приговаривали к сожжению на костре. Отречься от своей веры значило навсегда отречься от своего consolamentum, то есть деградировать с риском оказаться в низшем положении во время следующего воплощения.

Другая форма consolamentum могла быть совершена совершенными над верующими просто по просьбе последних, но только в случае, когда тем грозила смертельная опасность. Это был некоторым образом эквивалент крещения, которое любой христианин мог совершить над человеком, который еще не крещен и которому угрожает смерть. Но действие этого consolamentum не сохранялось надолго: если человек оставался жив, таинство теряло силу, и его можно было совершать несколько раз, в зависимости от обстоятельств.