Монстр сдох

Он был не прав в принципе, но Петя Хмырь не стал ему возражать, молча указал пальцем на поцарапанный красный бок "аудюхи". Мужичок напялил на нос очки (действительно, повреждение еле заметно) и засуетился возле машины. Никита Павлович с любопытством наблюдал: мошка, конечно, а ведь как хочет жить!

— Ну и что?! — с какой-то неуместной радостью прогудел интеллигент. — Пустяковая царапина. Сам закрашу, подберу колер, никто не отличит.

Петя Хмырь, сохраняя самообладание, вежливо произнес:

— Десять штук, сучонок! Немедленно!

Интеллигент переспросил:

— Десять штук чего, извините?

Лучше бы не спрашивал. Петю Хмыря затрясло.

— Будешь платить сразу или нет?

— Я не понял, о какой сумме речь?

— Речь идет о десяти тысячах американских долларов, — собрав волю в кулак, растолковал Петя.

Интеллигент сделал вид, что тоже затрясся. На губах появилась неуверенная улыбка.

— Вы шутите, наверное? Откуда у меня такие деньга? Да и за что? Эта царапина... — и полез наглым пальцем к крылу машины. Поразительно, но Петя и тут не сломался.

— Теперь послушай меня, козел, — сказал он. — Или ты выкладываешь бабки, или я тебя сейчас кончу.

Интеллигент оказался еще тупее, чем они обычно бывают.

— Как это вы меня кончите? В каком смысле?

Никита Павлович решил вмешаться.

— Не заводись, Петро. Видишь, дяденька совсем плохой, не понимает тебя... А вы, товарищ, не спорьте.

Натворили дел, надо платить. Все справедливо. Посудите сами. Ремонт, потерянное время плюс моральные издержки. Петро еще мало запросил по доброте душевной.

Интеллигент жалобно озирался по сторонам, как все они делают, если прижать им хвост, словно по старинке надеются, что кто-то в этом мире им поможет.

Нет, брат, не без горечи подумал Никита Павлович, никто никогда тебе не поможет, дурачок. Раз вовремя не сдох, терпи.

— Ведь я же шел по своей полосе, — опять заныл придурок. — У меня нет таких денег. У меня с собой всего сто тысяч.

— А дома? Если поискать?

— И дома около миллиона... Я готов, разумеется... но если по совести...

— Ax по совести, — Петя Хмырь побагровел от праведного гнева. — Ах ты хочешь по совести, козел?!

Он обогнул несчастного сбоку, ухватил за шиворот дубленки, чуть приподнял и шарахнул мордой о багажник. Хряск был такой, как если бы машина врезалась в дерево. Но Петя этим не удовлетворился. Он поднимал и шмякал интеллигента об железо до тех пор, пока крышка багажника не затянулась темно-красной слизью.

— Хватит, Петро, — забрюзжал Никита Павлович и бросил сигарету в снег. — Не до вечера же здесь торчать.

Обмякшую тушу в дубленке Петя Хмырь доволок до края шоссе и спихнул в кювет. Потом расстегнул ширинку и смачно помочился на доходягу, освобождаясь от стресса. Из проезжающих машин на них поглядывали с любопытством.

Вернулся за баранку Петя успокоенный. Извинился перед шефом:

— Извините, Никита Павлович, но сами видите, какая мразь гуляет по свету. Мочи нет терпеть.

— Ничего. Поехали.

— Разрешите, я его тачку подпалю?

— Некогда, — Петя уловил в голосе шефа раздражение, поспешно вырулил на шоссе. Но успокоиться долго не мог: крякал, что-то бормотал, курил одну за другой. Архангельский не выдержал:

— Что ты, как жук навозный, копошишься? Следи за дорогой.

— Одного не понимаю. Откуда у них такой гонор, у голоштанных. Пустое место, а ведь вякает, залупается.

— Слишком ты молод, Петро, — снизошел до поучения Никита Павлович. — Это философский вопрос.

Каждой твари кажется, она на особину уродилась. Так уж природа содеяла. Подкатили к дому давнего секретного кореша Никиты — Михася Яблонского. В деревне Наметкино он жил, как у Христа за пазухой. Это была одна из точек, которую Никита Павлович держал на случай внезапной нужды. Подобные точки были и за Уралом, и в Сибири.

Он не собирался, подобно многим другим, покидать родину, если прижмет. Где родился, там и пригодился, — был его жизненный принцип, завещанный покойным батюшкой. Михась Яблонский, пожилой, на пороге древности, но очень бодрый и жизнелюбивый человек, до того, как осесть в Наметкино, много чего повидал на своем веку. Их дружбе с Никитой Павловичем без малого тридцатник, и породнила их, разумеется, зона. Когда Никита был еще вороватым, драчливым, но задумчивым подростком, Михась Яблонский уже выбился в авторитеты, конечно, он тогда носил другую фамилию и солидную кличку Скворень. От того бывалого Скворня, охочего до любой свежатинки, не осталось и помину. Укатали сивку годы, горы и болезни.

Дверь в дом отворил Никите благообразный старец с острой бородкой, с раздутым зобом и с голубеньким, весенним сиянием почти незрячих глаз. Гостя он, как всегда, определил не по виду, а скорее, по запаху. Это умиляло Никиту. Еще в давнюю бытность Скворень как-то объяснил ученику, что любой человек, кроме характера, имеет неповторимый запах, этакую индивидуальную воньцу, которую только надо уметь разнюхать.