Монстролог

Он кивнул. На минуту-другую он погрузился в молчание, словно мысли его бродили где-то далеко. Взгляд его стал отрешенным, и, хотя он стоял совершенно неподвижно, волнение словно просачивалось сквозь его кожу. В руке его я заметил какую-то грязную тряпицу. Сперва я принял ее за коврик, но тут же узнал кусок порванного савана Элизы Бантон.

– А что ты делаешь сейчас? – спросил Доктор.

– Ничего, сэр.

– Да-да, – торопливо сказал он, – ты уже говорил мне, Уилл Генри.

– Я не знал, где вы, так что я…

– Ничего не делал, – закончил он за меня.

– Искал вас.

– Возможно, ты думал, что я спрятался в сундуке моего отца?

– Я думал, возможно, вы оставили мне записку.

– С чего бы я вдруг стал это делать?

Мысль о том, что он должен держать меня в курсе своего местопребывания, явно не приходила ему в голову.

Лучше сменить тему разговора, подумал я. Если он заведется, не оберешься неприятностей. А он уже и так явно на взводе.

– Вы ходили на кладбище? – спросил я.

Моя хитрость сработала, так как он кивнул и сказал:

– Там по меньшей мере две дюжины четких пар следов. Это значит, есть еще четыре-пять детенышей, спрятанных в логове, где бы оно у них ни было. Общее число взрослых Антропофагов – от тридцати до тридцати пяти. Опасное, уму не постижимое количество, Уилл Генри.

Я посмотрел на шляпу в его руке, и это напомнило мне о пропаже моей шапки, моей единственной собственности, оставленной на поле боя прошлой ночью. Может, рискнуть, набраться наглости и спросить Доктора, не нашел ли он ее? Он проследил направление моего взгляда и сказал:

– Я прибрал там все, как мог. Зарыл ее могилу. Отыскал почти все наши вещи и нашел обломки телеги среди деревьев. Если повезет, мы, возможно, завершим это дело прежде, чем нас обнаружат.

Я хотел спросить, почему он боится, что нас обнаружат сейчас, но все его поведение говорило о том, что ответ очевиден. Теперь я подозреваю, что его опасения были связаны больше с тем, что в этом деле был замешан его отец, нежели с тем, что поднимется волна паники. Доктора больше волновала репутация отца – и, как следствие, своя собственная – нежели общественное благоденствие.

Возможно, я сужу его слишком строго. Возможно, он считал, что цена сделанного открытия намного выше, чем цена вовремя сделанного предупреждения, что монстры вот-вот нападут снова. Возможно. Хотя после долгих лет размышлений над этим вопросом я все еще сомневаюсь. Эго монстролога, как мне казалось, не имело границ, словно бескрайняя Вселенная. Даже во время периодов черной меланхолии, к которой он был склонен, ничто не имело для него большего значения, чем самовосприятие – осознание того, чего он стоит как ученый и каково его место в истории. Жалость к себе – абсолютный эгоизм, в конце концов, сосредоточенность на себе в чистом виде.

– Я иду наверх помыться, – продолжал Доктор. – Ты, Уилл Генри, упакуй сундук и убери его. Оседлай лошадей и приготовь себе что-нибудь поесть. Да пошевеливайся!

Он пересек холл, погруженный в свои мысли, потом обернулся и бросил старую шапку и обрывок савана на пол комнаты:

– И сожги это.

– Сжечь, сэр?

– Да.

Он с минуту колебался, а потом быстро подошел к рабочему столу и взял дневник своего отца. Его он вложил мне в руки:

– И это, Уилл Генри. Это сожги тоже.

Что ж, я сжег его. С испачканным кровью обрывком савана и старой соломенной шляпой. Я сидел с минуту на корточках перед потрескивающим пламенем камина в библиотеке, чувствуя жар на коленях и на щеках, на кончике носа и на лбу, который онемел от тепла огня так, словно с головы стягивали кожу. После пожара, унесшего жизни моих родителей, мне казалось, от меня постоянно пахнет дымом. Я чувствовал этот запах в своих волосах и на коже. Я тер себя мылом со щелоком до тех пор, пока кожа не становилась красной и воспаленной. Мне казалось, дым обволакивает меня, и прошла не одна неделя, прежде чем чувство это немного отступило. А пока этого не произошло, я, вне всякого сомнения, был самым чистым двенадцатилетним мальчиком в Новой Англии.