Монстролог

– В основном детьми. Двенадцати– и тринадцатилетними девочками. Девочками, вот-вот готовыми стать женщинами. Иногда и младше. Бывало, им закидывали в дыру и пищащих младенцев. Там в центре дворца есть шахта, соединенная туннелем с камерой Антропофагов. В эту шахту их священники бросают девушку; я видел это, Уортроп, я видел это! Она пролетает двадцать футов и падает на дно, где она кидается на стены пропасти для жертвоприношений, царапает их ногтями в поисках выхода или опоры, но их, конечно, нет. Оттуда никуда не деться! Главный священник подает сигнал; огромная деревянная заслонка поднимается, и появляются они. Сначала слышен только их запах – гнилое зловоние самой смерти, потом слышится громкое пыхтение и щелканье острых клыков. Они приближаются, а невинная жертва начинает визжать и кричать, призывая невидимых судей, что находятся наверху, пощадить ее. Пощадить, Уортроп! Она молит их о милосердии, а они пялятся на нее сверху вниз с каменными лицами, и, когда чудовище врывается в яму, ужас лишает ее последних остатков достоинства: она испражняется, ее кишечник сдается. Она падает в грязь, покрытая собственными нечистотами, а они бросаются к ней со всех сил – самые крупные животные прыгают в тридцати футах от входа в туннель, где лежит она, ягненок на заклание. А над ней – язычники-властители, чья сумасшедшая причуда приговорила ее к судьбе, негодной даже для самого отъявленного преступника. Но жаждущие крови боги требуют и получают свое. Голова – самый желанный приз. Первый, кто добирается до головы, хватает ее и отрывает от туловища, а все еще бьющееся сердце жертвы гонит кровь, и она хлещет через отверстие; дымящийся гейзер забрызгивает их, окрашивая в темно-красный цвет их алебастровые тела. Они с рычанием и хрустом сражаются за кусок мяса; да, теперь она – мясо, она не человек больше. Куски ее плоти летят во все стороны, иногда подскакивая кверху и обрызгивая зрителей кровью, чистой и девственной. Я потерял ее из виду в рукопашной схватке, но то была благословенная слепота после проклятого зрелища. Никакое адское видение не превзойдет этого, Уортроп. Никакой образ или слово, рожденное человеческим сознанием, не выразит того, что увидел я в тот день!

(Хотя я точно и честно записал здесь рассказ старика – все, что я помню, – это остается всего лишь рассказом на бумаге в сравнении с теми стонами, бормотаньем и непонятными отступлениями, которые пронизывали его монолог, длившийся около получаса. Голос Капитана то повышался, то затихал почти до шепота, так что Доктору приходилось наклоняться к самым серым губам больного. Я решил избавить того, кто будет читать мои дневники, от этих отвлекающих внимание и, возможно, раздражающих отступлений.)

– Так я думал, – простонал Варнер после непродолжительного молчания, во время которого слышалось лишь жужжанье мух.

– Так вы думали? Что вы хотите этим сказать?

– Король ни за что не хотел расставаться с ними, ибо какую цену вы назначите за головы ваших богов?

– И все же Оба продал их вам? – заметил Доктор. – Вероятно, так и было.

– Да-да, конечно. После двухнедельного торга он согласился продать их, но не столько, сколько хотел Уортроп. Он хотел четверых – взрослую пару и двоих детенышей. Но мы отплыли только с тремя: двухгодовалым Антропофагом, молодым самцом и…

Капитан закрыл глаза и глубоко прерывисто вздохнул.

– И самкой, настоящей дьяволицей, самой крупной самкой в племени – крупнее самого высокого самца, а он был ростом около восьми футов. Ее Оба боялся больше, чем всех остальных. А мы ее взяли. Мы ее взяли.

В ужасе от этой мысли, хотя миновало уже больше двадцати лет, все еще не придя в себя, Варнер затрясся под подоткнутыми одеялами.

– Но почему он хотел четверых? Он говорил?

– Да боже мой, не говорил он ничего, а я не спрашивал! Я даже не знал, когда отплывал в эту проклятую страну, что за груз мы повезем. Уортроп предложил огромную, королевскую цену за эту работу, и мне было без разницы, нужно ему четыре или восемьдесят! После войны «Ферония» была в плачевном состоянии. Я принял его предложение, не задумываясь и не задавая лишних вопросов!

Уортроп отвернулся от кровати и в два шага достиг окна. Руки его были сложены за спиной, он со всем вниманием пристально изучал подоконник. Доктор осторожно поднял одну из дохлых мух, зажав ее тонкие крылышки между большим и указательным пальцами, и поднес ее к глазам, словно изучая причину ее смерти.