Монтаньяры

Таким вульгарным кривлянием Эбер рассчитывал удовлетворить вкус народа. Даже санкюлотов удивляла его грубая фантазия. Эбер, белокурый молодой человек с голубыми глазами, с равнодушным лицом, циничный, способный авантюрист — одна из колоритных фигур революционной истории. Деклассированный буржуа, бывший служащий театра Варьете, уволенный за жульничество, он любил деньги. Вместе с женой, бывшей монахиней, он роскошно жил на вилле банкира Коха, вращался среди бывших аристократов или сомнительных людей вроде австрийца Проли, незаконнорожденного сына австрийского канцлера Кауница. Газета давала ему доход, ибо он сумел получать правительственные субсидии и с помощью своего друга Венсана добился рассылки газеты в армии. Эбер подстраивался под вкусы и настроения плебейских слоев санкюлотов. Разработанной политической программы у него не было, но он, безусловно, отражал народные стремления. «С гильотиной мы заставим вынуть из погребов всю звонкую монету», — писал он. Несомненную склонность санкюлотов решать все проблемы с помощью насилия Эбер доводил до крайней степени кровожадности. Казнь Марии-Антуанетты Эбер назвал «самой большой радостью из всех радостей отца Дюшена».

Изъявления таких чувств, естественно, поддерживали идею монтаньяров о том, что узаконенный, правильный террор необходим, чтобы избежать стихийных массовых убийств, вроде сентябрьских избиений в тюрьмах. Вообще все теории обоснования террора после явного ослабления внешней и внутренней угрозы Революции были либо зловещей игрой слов, либо псевдореволюционной софистикой и самообманом. Террор оказался необходим не потому, что Робеспьер был жесток или кровожаден. Истина состояла в том, что опорой революционного правительства служила слишком зыбкая, хрупкая, противоречивая коалиция интересов. Необходимо было всеобщее примиряющее средство, держащее в подчинении, подавляющее возможные разногласия, создающее внешнее единство. Таким средством мог быть только страх, ужас, что, собственно, по-французски и означает само слово «террор». Требовались непрерывно устрашавшие примеры, чтобы страх не проходил, действовал. Первоначально казалось, что цель Робеспьера не в уничтожении противников, а лишь в запугивании, устрашении. 3 октября член Комитета общей безопасности Амар потребовал в Конвенте предать суду не только 22 лидера жирондистов, но и еще 73 представителей этой партии, подписавших после 2 июня петицию протеста против ареста их товарищей. Конвент, пожалуй, легко проголосовал бы за это, но вмешался Робеспьер: «Конвент, — сказал он, — не должен увеличивать числа виновных, с него достаточно одних руководителей».

Это прямо-таки королевское милосердие само по себе говорило об огромной власти Робеспьера. Оно спасло жизнь 73, ибо они благополучно переживут в тюрьме всю страшную эпоху террора. Робеспьер еще не раз будет ограждать их от покушений крайних террористов, ставя в тупик тех, кто пытался разгадать таинственный смысл явной непоследовательности Неподкупного.

Террор принесет много парадоксальных сюрпризов. Чрезвычайный трибунал получит официально название «революционного» во время процесса 22 жирондистов, начавшегося 24 октября, когда, по выражению Верньо, «Революция, подобно Сатурну, пожирает собственных детей». Суд над жирондистами будет моделью, образцом, для других громких процессов «детей» Революции. Талантливые адвокаты, оказавшиеся на скамье подсудимых, озадачили своих судей неожиданно эффектной защитой. Красноречие Верньо вызывает слезы. Процесс грозил затянуться, к концу шестого дня допросили только девять свидетелей. Общественный обвинитель трибунала Фукье-Тенвиль жалуется в Конвенте, что жирондисты могут сделать процесс «бесконечным». «К чему свидетели? — возмущается он. — Тех, кто предстал на этом процессе, обвиняют Конвент и вся Франция; доказательства их вины очевидны… Конвент должен устранить мешающие ему формальности».

Эбер в своей газете даст «добрый совет» Трибуналу не заниматься пустяками, а поскорее свернуть шею злодеям. Кордельеры возмущаются медлительностью суда. Шометт недоволен тем, что Трибунал превращается в обычный суд и обращается с заговорщиками как с «похитителями кошельков». Робеспьер крайне неприязненно относится к Эберу и другим левым экстремистам. Он, в сущности, отвергает все их требования. Но в вопросе о терроре между ними полное единодушие. Еще года два назад строгий легист, законник возмутился бы покушением Фукье-Тенвиля на элементарные правила судопроизводства. Однако ненависть к политическим врагам заставляет его быстро расстаться с прежней юридической скрупулезностью. Робеспьер в ответ на жалобы Фукье-Тенвиля тут же за минуту написал декрет, немедленно одобренный Конвентом. Теперь ни один процесс не будет продолжаться больше трех дней.