Мопассан

В первом варианте «Иветты» — в «Ивелине Саморис» — героиня, возмущенная поведением своей матери, кончает жизнь самоубийством. В «Иветте» же Мопассан отказывается от такого финала, чтобы оттенить саму попытку Иветты к самоубийству, приобретающему куда более сложный и непостижимый характер, как это часто бывает в жизни.

Тонко описанная во всех деталях попытка Иветты к самоубийству становится псевдосамоубийством — наполовину симуляция, наполовину искренний порыв — один из тех противоречивых поступков, на которые толкает женщину и действительное желание умереть, и стремление прибегнуть к сентиментальному шантажу как естественному проявлению слабости. Все это стало предметом изучения психиатров значительно позднее. Иветта хочет умереть, но в то же время подсознательно действует так, чтобы остались шансы на спасение.

Уже несколько раз тень Шопенгауэра скользнула по этим страницам. Чем можно объяснить симптомы душевного недомогания, столь частые в произведениях Мопассана? Больной писатель сам являлся объектом своих собственных наблюдений — это верно. Но верно также и то, что в очень молодом возрасте он уже увлекается Шопенгауэром, одним из исследователей психологии душевных глубин.

В рекламной статье, которую Мопассан, дабы обеспечить успех сборнику «Меданские вечера», опубликовал несколькими годами ранее в «Голуа», мы читаем: «Я бесконечно восхищаюсь великими корифеями этой школы (романтизма. — А. Л.), хотя разум мой при этом нередко возмущается, ибо я считаю, что жизненная философия Шопенгауэра и Герберта Спенсера гораздо глубже, чем взгляды знаменитого автора «Отверженных». Упоминания о философе из Данцига, умершем десять лет спустя после рождения Ги, изобилуют в его произведениях. В рассказе «У смертного одра» Мопассан создает редкий для него образ симпатичного немца, но этот немец особый: он знал Шопенгауэра.

«Я благоговейно взял книгу (с пометками Шопенгауэра. — А. Л.) и стал разглядывать непонятные мне слова (готический алфавит. — А. Л.), в которых запечатлелась бессмертная мысль величайшего в мире разрушителя человеческих грез». О Ницше Ги ничего не знает, разве только его имя. Мопассан, сравнивая Шопенгауэра с Вольтером, предпочитает «несокрушимую иронию» немецкого философа «невинному сарказму» автора «Кандида». «Пусть возражают и негодуют, пусть возмущаются или приходят в восторг, — Шопенгауэр навеки заклеймил человечество печатью своего презрения и разочарования…»

Вполне понятно, что Мопассан объявляет себя учеником великого философа.

«Разуверившийся в радостях жизни (как сам Ги. — А. Л.), он ниспровергнул верования, чаяния, поэзию, мечты, подорвал стремления, разрушил наивную доверчивость (то же, что делает Ги. — А. Л.), убил любовь (то, что Ги пытается сделать. — А. Л.), низринул идеализм в отношении к женщине, развеял сладостные заблуждения сердца — осуществил величайшую, небывалую разоблачительную работу (то, что Ги собирается сделать. — А. Л.)…»

«— Значит, вы близко знали Шопенгауэра?

— Я был с ним до последнего его часа, сударь».

Шопенгауэр сквозь призму беллетризованной исповеди умирающего человека производит почти сверхъестественное впечатление. Мопассан рисует старого разрушителя «в шумной пивной, где Шопенгауэр, сухой и сморщенный, сидел среди учеников, смеясь своим незабываемым смехом, вгрызаясь в идеи и верования». Француз, который так мечтал о встрече с Шопенгауэром, удалился в смятении, заявив: «Мне кажется, что я провел час с самим дьяволом!»

Немец с товарищем бодрствует у постели только что скончавшегося Шопенгауэра. Им кажется, что и теперь философ смеется «тем страшным смехом, от которого нам страшно даже после его смерти». От трупа начинает исходить дурной запах. Оба друга переходят в соседнюю комнату. Внезапный шорох заставляет обоих ощутить ледяной холод. Они возвращаются в комнату покойника. Шопенгауэр более не смеется. Искусственная челюсть философа выпала изо рта — ослабли омертвевшие связки.

Влияние Герберта Спенсера было менее значительным, чем влияние немецкого философа. В то время как Шопенгауэр учил пессимиста Ги распознавать ловушки, уготованные ему природой, англичанин утверждал в нем смутное ощущение относительности знаний. «Если рассматривать науку как сферу постепенно расширяющуюся (удивительное предвидение современных гипотез! — А. Л.), мы можем утверждать, что рост ее лишь увеличивает число точек соприкосновения с неведомым, окружающим ее».

Для Спенсера, равно как и для Мопассана, познание представлялось чистым обманом. Мысль не может постигнуть ни бесконечно большое, ни бесконечно малое. Этот факт приводит нас к неизбежности существования необъяснимого.

Безнадежность этого вывода удовлетворяет и оправдывает жизнерадостного пессимиста из Этрета.

Ги познакомился с Шопенгауэром по его «Мыслям и Максимумам», переведенным другом Мопассана Жаном Бурдо и опубликованным в 1880 году.