Мопра. Орас

— Знаю, что я в Рош-Мопра, — бледнея, ответила она, — и надо мной, того и гляди, надругаются, убьют, если мне не удастся внушить вам хоть каплю жалости! Но мне это удастся! — воскликнула она, падая к моим ногам. — Вы не такой, как эти негодяи! Вы слишком юны, вам ли быть таким чудовищем! Я по лицу вашему прочла, что вам жаль меня. Вы поможете мне бежать, ведь правда? Правда же, душенька!

Она схватила мои руки и стала осыпать их горячими поцелуями, пытаясь поколебать мою решимость; я слушал и тупо глядел на нее, что едва ли могло ее успокоить. Мое сердце было мало доступно великодушию и состраданию, а в эту минуту страсть, более властная, нежели все прочие чувства, заглушила в нем жалость, которую пыталась пробудить Эдме. Я пожирал ее глазами, не понимая ни слова из того, что она говорит. Одно только занимало меня: нравлюсь ли я ей или она хочет воспользоваться мною как орудием своего освобождения.

— Вижу, вы меня боитесь, — сказал я. — Напрасно: ведь я не причиню вам зла. Вы так красивы, что я жажду лишь ваших ласк.

— Да, но ваши родичи убьют меня, — воскликнула она, — вы хорошо это знаете! Неужто вы дадите меня убить? Ведь я вам нравлюсь, спасите же меня, потом я вас полюблю.

— О да, конечно, вы меня полюбите потом, — ответил я, глупо и недоверчиво усмехаясь, — потом, когда подговорите стражников меня повесить, а ведь я как-никак изрядно их отделал. Ну нет, прежде докажите, что меня любите, а уж потом я вас спасу! Тоже — потом!..

Тщетно гонялся я за нею по комнате: она ускользала. Но гнева она не обнаруживала и пыталась повлиять на меня ласковыми уговорами. Щадя во мне свою последнюю надежду, несчастная боялась меня разозлить. О, если бы мне дано было понять, что это за женщина, понять, какую роль я играю! Но, одержимый одной неотвязной мыслью, достойной хищного волка, я был на это не способен.

В ответ на все ее мольбы я твердил одно:

— Любишь ты меня или глумишься надо мной?

Наконец она поняла, с каким животным имеет дело, и решилась. Обвив руками мою шею, спрятав лицо у меня на груди, она позволила целовать свои волосы. Потом, мягко отстранив меня, сказала:

— Ах, боже мой! Неужто ты не замечаешь, что я люблю тебя, что ты понравился мне с первой же минуты, как я тебя увидела? Но пойми же, твои дяди ненавистны мне, я хочу принадлежать одному тебе!

— Ну да! — упрямо возразил я. — А сами-то думаете: «Вот дурень! Я смогу убедить его в чем угодно; стоит лишь мне сказать, что я его люблю, он и поверит, а я приведу его на виселицу!» Так вот, если вы меня любите, довольно одного только слова.

Эдме глядела на меня в тревоге, а я все искал ее губ, она же пыталась увернуться от моих поцелуев. Я держал ее руки в своих, теперь она могла лишь отдалить минуту своего поражения. Внезапно бледное ее лицо порозовело, она улыбнулась и с ангельски-кокетливым видом спросила:

— А вы? Вы меня любите?

С этой минуты победа оставалась за нею. У меня уже не было силы желать того, чего я желал; в моем рысьем мозгу произошел переворот — я словно стал человеком, и в голосе моем прозвучало, пожалуй, человеческое чувство, когда впервые в жизни я воскликнул:

— Да, я люблю тебя! Люблю!

— Ну что ж! — нежно сказала она, взглянув на меня безумными глазами. — Вот мы и будем любить друг друга, а теперь бежим…

— Да, бежим, — ответил я. — Как ненавижу я и этот дом, и моих дядей!.. Давно уже хотелось мне бежать отсюда. Но, ты ведь знаешь: меня повесят.

— Не повесят тебя! — смеясь, возразила она. — Мой жених — председатель окружного суда.

— Жених? — воскликнул я, охваченный приступом еще более жгучей ревности. — Так ты собираешься замуж?

— А почему бы и нет? — ответила она, внимательно на меня поглядев.

Я побледнел и стиснул зубы.

— Ну, тогда… — сказал я и схватил ее в объятия, пытаясь унести.

— Ну, тогда получай, — ответила она, отпустив мне легкую пощечину. — Ты, я вижу, ревнуешь? Странный же ты ревнивец! Готов обладать любовницей ввечеру, чтобы в полночь уступить ее восьми пьяницам. А завтра они вернут ее тебе втоптанную в грязь.

— Ты права! — согласился я. — Беги же! Беги! Я буду защищать тебя до последней капли крови! Но их много, и они одолеют… А я погибну с мыслью, что ты достанешься им. Ужасно! Зачем ты напомнила мне об этом? Какая тоска… Ну что ж, ступай.

— О да! О да, мой ангел! — воскликнула она, с горячностью целуя меня в обе щеки.

Эта забытая с детства женская ласка чем-то напомнила мне последний материнский поцелуй; вместо наслаждения я ощутил глубокую грусть. Глаза мои наполнились слезами. Она заметила это и, целуя набежавшие слезинки, повторяла:

— Спаси меня! Спаси!

— А ты потом выйдешь замуж? Так слушай же! Клянись, что, пока я жив, у тебя не будет мужа! Ждать тебе придется недолго: дядюшки мои чинят расправу быстро да чисто — так они сами говорят.

— А ты разве не бежишь со мною? — возразила она.

— С тобою — нет! Повесят ли меня там, как разбойника, или здесь — за то, что я помог тебе бежать, не все ли равно? Так, по крайней мере, я не опозорю себя, прослыв доносчиком, и меня не повесят на площади перед всем честным народом.