Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе)

А он молчал и вовсе не от потрясения – от неожиданности даже не понимал, чувствует ли горе или раскаяние? Что он должен чувствовать? Он помнил ее не столько как мать – помнил бодрую деловую женщину, работающую в буфете кинотеатра: в белом халате за прилавком, – такой представала она в памяти, та, которая и назвала первая его бродягой, скитальцем. Ему и самому было интересно констатировать, что, наверное, нужно сейчас испытывать и горе, и раскаяние, и угрызения совести: не был он примерным сыном. Но даже замужество сестры с тыловой крысой вызвало лишь какие-то странные чувства, а смерть матери воспринял спокойно. Острее занимал вопрос о Варе – что с нею?

И уже откладывать было некуда. Тося, разливая вино, решив с этим сразу покончить, сказала прямо:

– Мне тебя жалко, Скит, но ты не должен расстраиваться. Встретишь другую, еще лучше, а у нее другой муж есть. Она с вором живет, с Тарзаном.

2

В те годы преобладали в народе по меньшей мере три романтических направления: одни романтизировали ушедшее время, которому память сохраняла верность, поскольку любое будущее не могло обеспечить того, что они потеряли; другие романтизировали наступившее время, обещающее светлое будущее при социализме, и были готовы разрушить старое до основания, чтобы на его развалинах построить счастливое будущее (должно быть, непросто жить на развалинах, тем более на них что-то строить); третье направление, конечно же, воровское: на развалинах царизма и скверно создаваемом фундаменте социализма оно достигло выдающегося развития за всю историю своего существования на этих широтах. Можно сказать наверняка, наряду с теми, кто мечтал о партийной карьере, наряду с бравыми комсомольцами, наряду с вчерашними чиновниками, готовившимися перестраиваться в социалисты с расчетом в нужное время обратно перестроиться, наряду со всеми ими властвовала и романтика воров, о которых говорилось открыто с полным признанием де факто, как о каком-нибудь общественном движении типа защиты животных.

Скиталец не мог понять: почему именно такой социальный тип стал избранником Вари? Почему не интеллигент какой-нибудь, адвокат или прокурор, или даже сам судья… всенародный? Ведь она же вращалась в их сфере. И при ее-то внешних данных… А тут – вор! Тарзан! Насколько он ее знал, – а ему представлялось, что он хорошо ее знал, – она не была очень уж романтичной натурой, скорее даже практичного склада ума. Так что за причина – практичность?

Скиталец не раз с ним встречался в детстве на Лазаревском кладбище среди других воров, но сейчас не очень четко его представлял, все-таки давно это было. Как его звали? И этого не знает – Тарзан и все. Из-за внешности. Скит тогда о Тарзане Эдгара Берроуза не имел собственных суждений, поскольку не слыхал об этой книге. Кличку свою Тарзан приобрел за свой более чем импозантный вид: рост, руки, плечи, шевелюра, грудь… Дело, наверное, именно в груди… Но вор все-таки!.. Уже и тогда считалось, что Тарзан удачливый вор: редко сидел. И почти всегда в кураже. А тут война, голодное время, карточки. А карточки… У воров они имелись в избытке: они крали их у других. А тут Варя с ребенком, от матери толку мало, ее саму поддержать надо было. И опять же Тарзан все-таки: то есть и плечи, и руки, и грудь. Вот и плюсуй все один к одному.

Скит вспомнил, как Варя требовала от него слов любви: они для нее – музыка. А теперь, вопрошал он себя, теперь что же – Тарзан поет ей эту музыку?

Тося поинтересовалась, как он намерен теперь поступить с Олечкой и Варей, заберет ли их к себе или как? И, видя растерянность Скита, вызвалась проводить его «туда»: она знает и улицу и дом.

Но, спрашивается, куда это «к себе» он может их забрать? А если бы и было куда, зачем ему человек, предавший его, ведь, предав дважды, она способна предать и в другой раз. Но посмотреть на них – он посмотрит, этого себе отказать он не в силах.

С вполне независимым видом он шагал рядом с Тосей. День клонился к вечеру, поздние солнечные лучи предвещали, что скоро они покинут и город, и Марьину Рощу.

Они жили при переезде у железной дороги в таком же деревянном доме, которые преобладали в Роще. При подходе к нему Скит констатировал, что забор наличествовал, не сожгли. Вошли в калитку и увидели девочку годика в четыре, игравшую во дворе. Поверх пальтишка она была укутана в синий шерстяной платок, на ногах черные валеночки с галошами. Тося деланно-нежным голоском подозвала девочку и сказала Скиту:

– Смотри, это и есть твое изделие.

Скиталец невольно засмеялся. Он не знал, как вести себя, он не знал чувства отцовства, а дочь предстала перед ним так вдруг, в готовом виде; он не видел, как она росла, не слышал никогда ее плача, не знал, чему она смеялась. Тося, показывая девочке на Скита, щебетала ей в ушко:

– Смотри, Олюшка, это твой папа вернулся с войны.

Скиталец подошел к девчушке. Она, нахмурив бровки, молча изучала его. Скит улыбнулся, протянул к ней руки и предложил:

– Давай поцелуемся. Я – твой папка, ты – моя дочурка.