Моралите

И тут обеими руками он сделал знак соития. Подчиняясь какому-то порыву, я не остался стоять неподвижно, а принялся бегать вокруг него, теперь произнося заученные слова, пытаясь вспоминать движения рук и туловища, которым меня научили. Тобиас, хотя и не знал, что я затею такое, сумел сделать из этого потеху, поворачивая свою рогатую маску туда-сюда на звук моих бубенцов, всякий раз невпопад, всякий раз промахиваясь по новому направлению моего голоса. Зрители смеялись, и я присоединился к этому смеху над Дьяволом и тыкал в него пальцем, а потом споткнулся и упал, как меня научили, однако немного ушиб левый локоть. Смех стал громче, и я слушал его с радостью, не стану отрицать. Оказавшись на свету, я был ослеплен и некоторое время ничего не видел, а в моих ушах звучал смех…

Глава шестая

Это мое первое выступление как комедианта, чувствовал я, было очень успешным. Но, присоединившись к остальным, я постарался скрыть свою радость, потому что они были в угрюмом настроении. Маргарет было поручено сторожить у ворот и собирать деньги. Собрала она шиллинг и одиннадцать пенсов, из которых содержатель гостиницы забрал три пенса и три фартинга. Наем сарая обошелся в пять пенсов. Нашего торжественного въезда в город повозка не выдержала: одно колесо искривилось и требовало починки. Тобиасу она была не под силу, и он Полагал, что заплатить за нее потребуется три пенса, не меньше. И чтобы добавить к общему кошельку, нам останется меньше шиллинга. А нас ведь было шестеро и еще коняга. А к Рождеству нас обещали в Дареме.

Вечер был ясный и очень холодный. Булыжники во дворе уже покрылись инеем, и там, куда падал свет, они блестели, как атласные. Мартин дал каждому из нас по два пенса. Прыгун достал жаровню и развел огонь, подкладывая хворост, который мы привезли с собой. Соломинка сидел рядом с жаровней, скорчившись под одеялом. Тобиас остался в одеянии Сатаны и сидел с псом поперек колен. Никто не упоминал про Брендана. Получив деньги, Маргарет и Стивен ушли вместе.

Мы поговорили о представлении. Соломинка, всегда ценивший себя невысоко, приписал малочисленность зрителей себе и начал подыскивать других виновников. Тоскливо обхватив колени, он высказал мнение, что Бог был чересчур многословен, а Сатана слишком гладок на язык.

— Слишком мало было движений, — сказал он. — А люди не могут сидеть и только слушать так долго.

— Слушать они могут, когда есть что слушать, — сказал Тобиас, рассерженный таким порицанием его игры. — Ты хочешь, чтобы все выражалось в жестах, — сказал он, — но Игру делают слова и жесты вместе. И сегодня вина была никак не наша. Просто жонглеры отобрали у нас зрителей.

— Еву можно играть без слов, — сказал Прыгун, который сел рядом с Соломинкой, укрывшись тем же одеялом. — Я так и делал.

— Еву — да, — сказал Мартин. — И Адама тоже. Они не персонажи, а просто мужчина и женщина. Но Богу и Дьяволу слова необходимы. — В свете факела лицо его выглядело изнуренным и голодным. Высокие скулы и узкие глаза придавали ему сходство с волком, и то, как он наклонялся вперед и горбился от холода, усиливало это впечатление. Меня поразили его одиночество и суровость, столь неразделимо смешавшиеся в нем. Бремя нашей неудачи лежало на нем, и все же он намеревался поправить нас, объяснить, что он имеет в виду.

— Бог и Дьявол — персонажи, — сказал он. — Бог — судья, а Сатана — адвокат. Для того чтобы судить и доказывать, нужны разные манеры говорить. В этом различии заключается истинное представление, если найдется кто-то, кто напишет истинные слова.

— Да, конечно, тут есть смысл, — сказал Соломинка, чье мнение управлялось его чувствами и изменялось столь же быстро, как они.

Глаза Прыгуна, едва он ощутил первый жар огня, начали смыкаться. Усталость разгладила его худое лицо.

— Что могут сделать слова? — сказал он. — Бог и Дьявол оба знают, как кончится история. — Он говорил медленно, будто сонный ребенок. — И люди тоже это знают, — сказал он.

— Они знают, как кончится история, — повторил Мартин — тоже медленно, будто в насмешку, как могло показаться сначала, но его глаза были неподвижны, а на лице появилось полуудивленное выражение, будто ему что-то стало ясно.

Он собирался сказать еще что-то, но я не стал ждать, слишком возмутило меня то, что говорил он о нашем Отце Небесном как о существе, поддающемся описанию, тем более что я следую Уильяму из Оккама, великому францисканцу, веруя, что Бог непостижим для нашего разума, пребывая в абсолютной свободе и всемогуществе.

— Никакие слова не могут приблизить нас к природе Бога, — сказал я. — Наш язык — язык человеческий, и мы создаем правила для него. Грех гордыни полагать, будто наш человеческий язык может привести нас к познанию Творца. И говорить о Боге, как говорил ты, значит нарушать седьмую заповедь.

Странное оживленное выражение теперь исчезло с его лица. Он поглядел на меня с жалостью к моему пониманию.