Моральное животное

Кемпбелл полагает, что эти ограничения были необходимы для "оптимальной социальной координации". Имеется ли в виду оптимальность для правителя или оптимальность для управляемого, он не говорит. Но мы можем воодушевиться тем фактом, что, несмотря на имеющиеся разногласия, они не исключают друг друга. Более того, вопрос "социальной координации" может простираться за границы любой отдельной нации. В настоящее время уже стало банальностью, что народы мира более взаимозависимы, чем когда-либо. Банально, но верно. Материальный прогресс очень углубил экономическую интеграцию, а различные технологии породили угрозы, которые человечество может парировать только сообща. К примеру, деградация окружающей среды и распространение ядерного оружия. Возможно, когда-то в обычных интересах политических лидеров было разжигание нетерпимости и фанатизма своих народов в целях международной борьбы. Но это время проходит.

Индусские священные писания учат, что единая мировая душа живёт в каждом существе, мудрый человек "видит себя во всех и всех в себе". Как метафора великой философской истины — равной священности (читай: утилитарной ценности) каждого носителя сознания — это учение мудро. И как основа практических правил жизни — чтобы достойный человек воздерживался от причинения вреда другим, как бы "он не вредил себе самому" — это учение прозорливо. Древние мудрецы указали, пусть двусмысленно и эгоистично, на истину, которая была не только жизненной и не только ценной, но и нацеленной на рост своей ценности по мере развития исторического процесса.

Сегодняшняя проповедь

Иллюстрируя "пуританскую совесть" викторианской Англии, Уолтер Хьютон описал человека, замечавшего все свои "грехи и ошибки", и привычно обнаруживал "эгоизм… в каждом усилии и решении". Мысль эта восходит, по крайней мере, к Мартину Лютеру, сказавшему, что святой — это тот, кто понимает, что все его поступки эгоистичны.

Это определение святости хорошо подходит к Дарвину. Вот его характерное высказывание: "Но что же за ужасно эгоистичное письмо я пишу, я так устал, что меня ничто не удовлетворило бы, за исключением приятного стимула тщеславия и писания о себе любимом". (Само собой разумеется, это предложение следовало за отрывком, который ныне очень мало кто счёл бы эгоистичным. Он высказал обеспокоенность, но отнюдь не уверенность в том, что его работа на борту «Бигля» получит широкое признание.)

В самом ли деле Дарвин подходит на роль святого в свете определения Лютера или нет, но совершенно точно то, что дарвинизм, в свете того же определения, может помочь сделать человека святым. Никакая доктрина так не обостряет осознание и ощущение собственного скрытого эгоизма более, чем новая дарвиновская парадигма. Если вы понимаете доктрину, принимаете и применяете её, то вы будете жить оставшуюся жизнь, пребывая в глубоких подозрениях о сущности ваших мотивов.

Поздравляю! Вы сделали первый шаг к исправлению моральных склонностей, встроенных в нас естественным отбором. Второй шаг — удержать новонайденный цинизм от отравления вашего мнения о всех остальных, побудить вас быть жёстче к себе и снисходительнее к другим, несколько ослабить безжалостность суждений, которые часто побуждают нас быть удобно безразличным, и даже враждебным к их благу, щедро раздавать симпатию, которую эволюция отмерила нам так скупо. Если эта операция будет хоть как-то успешна, то её результатом может оказаться человек, внимательно относящийся к благу других, в пределе не менее внимательно, чем к своему собственному.

Дарвин шёл по этому пути с приемлемым усердием. Хотя он чутко воспринимал и презрительно относился к тщеславию других людей, главная линия его поведения с другими состояла в великой моральной серьезности, все свои насмешки он направлял на себя. Даже когда он не мог не ненавидеть кого-то, он старался держать свою ненависть в отдалении. Про заклятого врага, Ричарда Оуэна, он написал своему другу Хукеру: "Я весьма демоничен к Оуэну", и "я хочу постараться стать более ангельским в своих чувствах". Смысл не в том, преуспел ли он в этом (нет, не преуспел). Смысл в том, что полушутливое применение слова «демоничный» в отношении собственной ненависти показывает большую моральную неуверенность в себе и меньшее самомнение, чем для большинства из нас обычно характерно. (Ещё более занятно то, что чувства Дарвина вряд ли были запредельны; хотя Оуэн и представлял некоторую угрозу статусу Дарвина своим недоверием к естественному отбору, но был злобным и широко нелюбимым человеком). Дарвин в этом довольно близко подошёл к почти невозможному и высоко похвальному: бесстрастный, основательный, современный (если не постсовременный) цинизм к себе, сочетающийся с викторианской искренностью к другим.

Мартин Лютер также говорил, что хронические муки совести — знак Божьей благодати. Если это так, то Дарвин был ходячим складом её. Это был человек, который ночью мог лежать виновато без сна, потому что он всё ещё не ответил на часть почты надоедливых поклонников.