Моральное животное

И что же получается? Мы одни в холодной Вселенной, без нравственного компаса, без шансов найти его, без всякой надежды? Неужели мораль не имеет никакого значения для думающего человека в постмодернистском мире? Я не стану (ради спокойствия читателей) ставить этот сложный и темный вопрос в данной книге, но все же попытаюсь понять, как Дарвин решал вопрос о смысле морали. Хотя он и не имел доступа к новой парадигме с ее неутешительными гипотезами, он явно уловил, как и автор статьи в «Эдинбургском обозрении», нравственно дезориентирующий уклон дарвинизма. И тем не менее он продолжал на полном серьезе оперировать словами «добро и зло», «правда и ложь». Как ему удавалось, обладая знанием, принимать мораль всерьез?

Обреченные на муки

По мере того как дарвинизм завоевывал популярность, страхи, высказанные в «Эдинбургском обозрении», просачивались в общественное сознание. Появлялись мыслители, пытающиеся предотвратить крах моральных основ. Чтобы обойти угрозу, которую эволюционизм представлял для религиозной и нравственной традиции, они использовали простой маневр: перенаправили свой религиозный страх на саму эволюцию, превратив ее в мерило добра и зла. По их словам, чтобы увидеть нравственный абсолют, достаточно обратить взоры к процессу, нас создавшему: правильно то, что согласуется с основным направлением эволюции – мы все должны двигаться по ее руслу.

Где именно пролегает это русло? Мнения разошлись. Одна школа, позже названная социальным дарвинизмом, сосредоточилась на безжалостном, но в конечном счете продуктивном избавлении от «некондиции» в ходе естественного отбора. Страдание – это движущая сила прогресса, как в человеческой, так и в эволюционной истории. Расхожее определение социального дарвинизма дал Герберт Спенсер, считающийся его отцом: «Бедность, в которой находится неспособный; нищета, составляющая удел непредусмотрительного; голодное существование, на которое обречен ленивый, и затирание слабого сильным, причиняющее столько страданий и несчастья, – таковы веления этого великого, дальновидного и всеблагого закона».

Спенсер написал это в 1851 году, за восемь лет до появления «Происхождения видов». Но и раньше многие полагали, что благо через боль – это естественный ход вещей. Данное мнение было неотъемлемой частью концепции свободного рынка, которая обеспечила Англии быстрый материальный прогресс. Теория естественного отбора придала в глазах капиталистов этому взгляду дополнительную убедительность, наделив его статусом «вселенского закона». Джон Д. Рокфеллер заявлял, что гибель слабых компаний в свободной экономике согласуется с «законами природы и законами Бога»[647].

Подобные моральные огрубления своей теории Дарвин считал смехотворными. «Я прочитал в манчестерской газете сносный памфлет, в котором утверждалось, будто я доказал, что кто сильнее, тот и прав, и, следовательно, Наполеон прав и всякий нечистый на руку торговец тоже прав»[648], – писал он Лайелю. Спенсер на его месте пришел бы в ужас от такого отзыва: он был гораздо более гуманным, чем может показаться по его самым суровым высказываниям и чем его теперь помнят; он много говорил о пользе альтруизма и сочувствия, и вообще был пацифистом. Как он пришел к этому, иллюстрирует второй подход к поиску «русла» эволюции, состоящий в том, что цель эволюции столь же важна, как и ее течение: чтобы понять, как нам стоит себя вести, надо понять, куда мы движемся.

Современные биологи сходятся на том, что у эволюции нет определенной цели. В отличие от них, Спенсер полагал, что эволюция ведет к увеличению продолжительности и качества жизни вида и к более безопасному выращиванию потомства. Значит, наша задача поддерживать эти цели: сотрудничать друг с другом и быть добрыми, чтобы жить в состоянии мира[649].

Теперь эти взгляды оказались на свалке интеллектуальной истории. В 1903 году философ Джордж Э. Мур решительно оспорил идею заимствования нравственных ценностей у эволюции и, в более широком смысле, у природы и обозначил ее как «натуралистическую ошибку»[650]. С тех пор философы старательно следят за тем, чтобы не совершать ее.

Однако Мур не был первым, кто подверг сомнению правомерность логического перехода от связки «есть» к связке «должен». Джон Стюарт Милль сделал это за несколько десятилетий до него[651], причем доводы его, менее формальные и научные, звучат более убедительно. Он озвучил широко распространенное негласное мнение, которым принято было оправдывать заимствование ценностей из природы, – мнение, будто природа создана Богом и, следовательно, воплощает его ценности. Однако, дальше рассуждает Милль, если Бог не великодушен, то зачем чтить его ценности? Или если он великодушен, но не всемогущ, то вызывает сомнение его способность воплотить свои ценности в природе? Получается, что вопрос о том, стоит ли рабски подражать природе, сводится к другому – является ли природа делом рук великодушного и всемогущего Бога.