Моральное животное

Подобные сеансы самовнушения часто встречаются в книгах и статьях, оплакивающих разрушение концепта виновности. И на референдуме, постановившем удалить из закона штата Калифорния «ограниченную дееспособность» как основание для освобождения от ответственности, подобная точка зрения также неясно присутствовала. Видимо, граждане почувствовали: если признать, что обычный уровень сахара способен превратить человека в робота, то придется также признать, что все мы роботы и никто не заслуживает наказания.

Второй способ реагировать на дегуманизирующие биохимические данные – поступить, как Дарвин: капитулировать, признать иллюзорность свободы воли. Никто и ни за что не заслуживает ни наказания, ни награды, ибо все мы – рабы биологии. Дарвин был убежден, что дурного человека следует воспринимать «как больного»: «Жалость была бы более уместна, чем ненависть и отвращение»[691].

В общем, братская любовь – верная концепция. Ненависть и отвращение, которые загоняют людей в тюрьмы и на виселицы или приводят к спорам, поединкам и войнам, не имеют интеллектуального обоснования. А вот практическое – имеют. Порицание и наказание столь же практически необходимы, сколь рассудочно бессмысленны. Видимо, поэтому Дарвин хотел, чтобы его догадки остались при нем.

Лечение

Что же нам делать? Как бы Дарвин поступил, если бы его догадки о физиологических причинах поведения стали достоянием общественности? Как обществу реагировать на леденящее знание о том, что все мы биологические роботы? Ответы на подобные вопросы у Дарвина были. Для начала надо постараться отделить наказание от глубинных импульсов, толкающих к нему, и принимать решение о его необходимости, руководствуясь исключительно объективными причинами, то есть ограничить его теми случаями, когда оно действительно будет благом. Дарвин писал: «Наказывать преступников правильно, но только ради того, чтобы удержать других от совершения преступлений».

Данное утверждение полностью соответствует идеям утилитаризма: наказание необходимо, однако лишь в целях увеличения общего счастья. В самом по себе возмездии нет ничего хорошего, и страдание, причиненное нарушителю, столь же удручающе, как и страдание любого человека. Оно оправданно только в том случае, когда рост благополучия других перевешивает издержки «посредством предотвращения будущих преступлений»[692].

Эта идея кажется многим весьма разумной и не слишком радикальной, но, чтобы на деле воплотить ее, пришлось бы перекраивать существующую юридическую систему. В американском законодательстве прописано несколько функций наказания. Прежде всего, строго практические: изолировать преступника от общества, отбить у него охоту впредь нарушать закон, перевоспитать его и отбить у других охоту повторять его судьбу – все вполне соответствует идеям утилитаризма. Но есть еще одна функция, чисто «моральная», – расплата. Даже если у наказания нет никакой четкой цели, оно воспринимается как благо. Иначе говоря, случись вам наткнуться на необитаемом острове на дряхлого девяностопятилетнего старика, который давным-давно сбежал из тюрьмы и о котором все уже забыли, вы послужите делу справедливости, если заставите его страдать. Даже если наказание не доставит вам морального удовлетворения и никто на материке не узнает о вашей «похвальной» инициативе, вы можете быть уверены, что где-нибудь на небесах Бог справедливости улыбается.

Доктрина карательного правосудия уже не играет столь заметной роли в судах, как раньше. Однако многие, особенно из числа консерваторов, были бы не против вернуть ей былое величие. Современные суды зачем-то тратят кучу времени, выясняя, совершил ли обвиняемый преступление «сознательно», или был «невменяемым», или находился во «временном помешательстве», или имел «ограниченную дееспособность», или еще что-то. Если бы утилитаристы правили миром, подобное бы никого не волновало. Суды бы интересовали только два вопроса: а) совершил ли ответчик преступление; б) как наказание повлияет на поведение самого преступника в будущем и на поведение других потенциальных преступников.

Следовательно, если женщина, избитая или изнасилованная мужем, убивает или калечит его, вопрос о ее наказании не должен зависеть от того, был ли у нее «синдром забитой женщины». И когда мужчина убивает любовника своей жены, то вопрос о том, является ли ревность «временным помешательством», вообще не должен подниматься. Суду надо решить лишь, позволит ли наказание предотвратить подобные случаи впредь. Естественно, на данный вопрос невозможно ответить совершенно точно, но он все же более конкретный, чем вопрос о воле, и к тому же не опирается на старые предрассудки.