Моральный патруль

Я позвонил в серебряный колокольчик, вызвал артистов её труппы – они поджидали в горнице, да с рук на руки балеринку предоставил, а яства с натюрморта, что остались – в гонорар отдал, добро произрастает добром

Мой батюшка добрый всегда полагался на добро, и умер добрый, словно психологический портрет русалки писал во сне.

Балеринку с поднятой ногой так и погрузили в шарабан, а далее – на Космолет отправили, и артисты погорелой Планеты Грёз присоединились к погорельцам, скитальцам по Вселенной, горемыкам каликам.

Полагаю, что до сих пор балерина с поднятой в параличе ногой выступает в балагане: потешно, когда у девушки так ногу вывернуло, что никогда уже не опустится, как у цапли клюв.

Вспоминаю балерину, особенно по ночам, плачу, рыдаю в подушку, да кто она, если мои слёзы благородные вызывает, как воду из ручья?

Воспитание моё не позволяет очерстветь душе, поэтому и рыдаю, конфузлюсь на людях, иногда прикрываю личико веером, чтобы мысли мои потаенные зайчиками на лоб не выскочили.

Графиня Натали фон Ростова, графиня Анна МакНельсон, балеринка погорелого театра, — последние ли вы напоминания мне о тленности всего Мирского и о вечности искусства?» – я замолчал в глубочайшем унынии, словно похоронил портрет матери.

Падре Гонсалез, наоборот, пришёл в поэтическое сладостное состояние духа, много шутил, похлопывал меня по плечу, а затем отпустил все грехи и воодушевил на искусство – так человек с первого взгляда похожий на розу, вдруг, розой и расцветает:

«Благородный князь Мишель фон Болконски, душечка!

Я отпускаю вам грехи с нечаянным обещанием графине Натали фон Ростовой, с обручением с графиней Анной фон МакНельсон; с балеринкой погорелого театра Грёз не отпускаю, много грехов на гастролирующих балеринах, одной поднятой выше головы ногой не отделаются, как не отделается смычок от скрипки.

Отныне вы всё понимаете, даже слышите шёпот травы и понимаете язык саранчи, словно пять лет скитались по поэтической пустыне с художниками-передвижниками.

В народ, батенька, в народ, князь Мишель фон Болконски!

Жизнь без губной гармошки – не гармонична, – падре извлек из кармашка губную гармонику, приложил к устам, и полилась дивная чарующая музыка сфер; птицы луговые и лесные прилетали и садились на плечи и голову падре Гонсалеза, звери лесные выходили и внимали с благородным пониманием в угольных очах, даже приседали в плезирах и куртуазностях. – Но и с гармошкой жизнь не полная, словно Красная Шапочка в сказке не донесла пирожки до бабушки.

Идите, и забудьте о случаях с графинями, друг мой, князь Мишель фон Болконски!

Вы безгрешны, как пчёлка на басовой струне гитары.

Сочините оду Королеве, набросайте лёгкую музыкальную пьеску о любви, изобразите на холсте наяду среди волн, – на сердце полегчает!

Вам жить и жить, сквозь годы мчаться с резвостью молодого благородного морально устойчивого шалопая!»

Отпустил мне грехи падре Гонсалез, и так на душе полегчало, что я тотчас в пляс пустился, будто арестовали меня за невнимание к поэтам, а затем отпустили к художникам.

Если бы я ушёл тогда, то жизнь мельничным колесом – красиво, поэтично, эстетично – мельница, пруд, колесо – жизнь мельничным колесом… повторяю, потому что повторения – рифмы прозы – меня закрутила бы.

Но я приостановился в танце, изящно выгнулся – умею пластику показать, и произнёс: зачем, к чему, или так написано в книге Судеб:

«Нисколько я не струсил от вашего прощения, падре Гонсалез, а даже ободрился, словно кувшин, наполняемый мёдом.

Вы влили в меня надежды, даровали новую жизнь без оброков и обещаний, списали моральные долги – если бы так и культурные полицейские списывали нравственный долг.

Теперь я свободен и жизнерадостен, как утренняя улыбка графини Ебужинской графини Леопольдовны».

Только я произнёс имя графини Ебужинской, как падре Гонсалез перекинулся: подпрыгнул, подавился земляникой, закашлялся оборотнем.

Я томиков любимого поэта графа Робеспьера постучал падре между лопаток, пыль выбивал с земляникой из трахеи, насилу Гонсалеза к жизни вернул.

Падре бросился на меня, чуть жабо не порвал, но затем взял себя в руки, а очи уже не овечьи – овечки Долли и Колли убоятся очей падре, но что-то притягивающее, поэтичное, будто на краю бездны стою, в очах.

«Где? Почему утренняя улыбка графини Ебужинской, душечки?

Отчего сказали – проверяете мою решимость и стойкость аскета?

Вы бы мне кол на голове тесали, князь Мишель фон Болконски, или с бельэтажа в зрительный зал скинули.

Почему упомянули графиню Ебужинскую, словно факты у вас ничтожные на неё, как на фею?

Все имеют отношения к графине Ебужинской, к Ангелу, даже её лучезарную улыбку платиновую затрагиваете, будто проверяете рапирой нотный стан на прочность.

Птицы выйдут из облаков – и у них дело к графине Ебужинской.

Рыбы выпрыгнут из вод своих прохладных — опять же по поводу МОЕЙ графини Ебужинской.

Медведь из леса выйдет на задних лапах — именно отношения к Ебужинской, словно свет Вселенной собрался в один клин и сошёлся на графине Ебужинской!