Мораторий на крови

В тот летний день дочь Фальковского Аня после занятий в университете заехала за младшей сестрой в секцию фигурного катания, находившуюся в здании бывшей котельной на задах городского стадиона. Маши там не оказалось. Со слов уборщицы, пятнадцатью минутами раньше ее забрал отец, подъехавший на редакционной машине.

С тех пор Анны никто не видел. Вместе с ней пропали пятилетней давности «Жигули» зеленого цвета. Как установило следствие, последний раз эту машину видели на бензозаправке при выезде из Тригорска, за рулем находился неизвестный мужчина. А месяц спустя затопленные «Жигули» обнаружились под мостом у поселка Сосновка, в сорока километрах от города. Обезображенный труп Анны, не без помощи судмедэкспертов опознанный родными, нашли неподалеку в лесу, в четырех километрах от заправки, уже поздней осенью. Эксперты установили, что девушка была задушена своим же шарфом, имелись и следы изнасилования.

Когда Милославского поймали, наряду с другими женщинами в числе его жертв оказалась Анна. И с того времени, вплоть до вчерашнего дня, отмеченного указом президента, Анатолий Фальковский вместе с женой и родными с нетерпением ждали сообщения об исполнении смертного приговора. Возмездия ждали и в редакции, где Фальковский начинал когда-то молоденьким собкором. В «Вечернем Тригорске» его уважали за острое перо и прямоту. Поэтому в силу журналистской солидарности, сочувствуя товарищу, Калистратов время от времени звонил руководству УИНа и начальнику тюрьмы полковнику Папуше.

«Не дождался Толик приговора, а как узнал о моратории, не выдержал, запил с горя», – оправдывая Фальковского, размышлял Калистратов. Он отодвинул на край стола показавшиеся ненужными газеты с указом президента.

В ожидании вечерних новостей редактор включил телевизор. И вскоре увидел репортаж с комиссии по помилованию. Промелькнул уверенный Комиссаров, торжествующая адвокатесса Ларина, задумчивые прокурор Бережной и врач Северцева. Себя он так и не разглядел…

Дождавшись окончания выпуска, редактор в который раз набрал телефон Фальковского. Не услышав ответа, позвонил по мобильному Исаеву. Теперь, к вечеру, он обрел уверенность в том, что материалы по комиссии и мораторию с подробным комментарием должен подготовить Фальковский, и никто иной. Пусть отец, потерявший красавицу дочь, напишет откровенно и прямо, что он думает о президентском указе. И какой бы то ни было правке, его редакторским исправлениям эта публикация не подлежит.

20

Через два дня после расстрела Милославского секретарь Нина Бойко положила перед Папушей голубоватую пластиковую папку.

– Тут, Федор Ильич, откровения этого маньяка. Распечатала, как велели. Занятный дневничок получился, мог бы и на книгу ужасов потянуть. Этакий бестселлер с насилием, садизмом, сексом и убийствами, такие сейчас в моде.

– Почитаю при случае. И сама, Нинель, понимаешь, без распространения.

– Обижаешь, Федя. – Нередко Нина наедине с ним, на правах любовницы, переходила с начальником тюрьмы на «ты». – Все в компьютере, под паролем. Кроме меня, никто не прочтет.

– Так, говоришь, читала?

– По ходу, не особо вникая, – игриво взглянув Папуше в глаза, Нина усмехнулась. – А писать он умеет, даже очень ничего, местами зажигает.

– Чувствую, ты запала на него.

– Убийцы уж точно не в моем вкусе. Думаю, действуй он иначе, без насилия, бабы бы сами за ним табуном ходили.

– Не стоит вдаваться в подробности, – Папуша оборвал разговор. – Пока свободна и, будь любезна, принеси чаю.

Взяв поднос с чаем, нарезанным лимоном и сушками, Папуша прошел в находящуюся позади кабинета комнату для отдыха. Расположившись на удобном, черной кожи диване, он открыл папку с перепечатанным текстом, переложив на журнальный столик изрядно потрепанную тетрадь Милославского.

Сделав несколько глотков чая, похрустывая сушками, он перевернул страницу, разглядывая рисунок обнаженного парня с рельефной мускулатурой. Тот был изображен в полный рост, с крестиком на груди. Стоя вполоборота, он наблюдал за выглядывающей из-за дерева обнаженной девушкой, голову которой украшали спускающиеся до плеч волнистые волосы. Под рисунком значилась внушительная буква «Я», подразумевавшая самого Милославского, ниже – размашистая подпись владельца тетради. За рисунком пошел текст. Бегло просмотрев прочитанное ранее, Папуша продолжил чтение.

«…В Питере все продолжилось. У сестры матери, тети Лизы, одинокой стареющей вдовы, после смерти мужа на первом месте была работа. На Ленинградском радио она была самым опытным звукорежиссером, трудилась там с утра до позднего вечера. Бродить вдоль и поперек по городу, где многое было известно, включая знаменитые музеи, не хотелось, и теткина дача под Комаровом стала моей берлогой.