Море

А какие здесь неприветливые, сонные люди! За окошком с надписью «Прием ценных посылок, заказных и срочных писем» сидит ворчливая старая дева. Ставя штемпель на конверте, она каждый раз вскидывает свой острый нос, напоминая курицу, пьющую воду. Движения ее рук медленны и вялы — спешить некуда, дежурство длится до полуночи. В окошке то и дело показываются все новые и новые лица. Большинство их ей ужа знакомо. Вот чиновник в синей шапке и очках, принесший двадцать — двадцать пять заказных писем, практикант из транспортной конторы «Шенкер и К°», вот долговязый угреватый молодой человек, от которого неизменно пахнет йодом и одеколоном. Она узнает толстого чиновника из фирмы «Оренштейн и Коппел», который, как всегда, не соблюдая очереди, проталкивается к окошку. Однако это ее не интересует. Пусть они хоть убьют друг друга — по крайней мере работы будет меньше.

Между тем у окошка каждый вечер и впрямь идет борьба не на жизнь, а на смерть. Как ненавидят друг друга все эти мужчины в шапках и кепках, озябшие старушки в платках и в демисезонных пальто. Но больше всего здесь презирают «барышень», завитых девушек в шляпках, тюрбанах, беретах, которые громко разговаривают и постоянно твердят друг дружке, будто вовсе не их дело ходить на почту и что пришли они сюда лишь из уважения к заболевшему чиновнику. Барышни хихикают, болтают о киноактерах, хвастаются своими успехами, но вечера простаивают в очереди и счастливы, если им удается кого-нибудь оттолкнуть и минутой раньше убежать.

«Через три года уйду на пенсию, и черт с ними со всеми», — думает остроносая старая дева, принимая письма конторы «Шенкер и К°» и ставя штемпель в реестре. Ворсинки ветхой подушечки прилипли к штемпелю, и поэтому с трудом удается разобрать дату — 16 марта 1944 года. Беда невелика! «Все равно один день похож на другой как две капли воды», — ворчливо заметила она. И, не глядя в окошко, протянула руку за следующим письмом, но тут же бросила его обратно.

— Не по правилам.

— Но позвольте, в таком виде мне его передал господин начальник… он сказал, что вы примете…

— Не пойдет. Плохо запечатано.

— Не задерживайте очередь, чего вы там! Несите скорее своему недотепе начальнику, пускай заклеит, как надо, — загудела толпа.

Стоящий позади неудачника высокий, худой мужчина с выпирающим кадыком, рассчитывая, очевидно, на благосклонность старой девы, добавил:

— Вы что думаете, у барышни много свободного времени? Не хватало бы еще курс лекций вам прочесть…

Вертя в руках возвращенное письмо, семнадцатилетний юноша в сером дерюжном костюме в отчаянии тер свои воспаленные глаза.

— Как?.. Возвращаться к господину начальнику? Да ведь он живет в Буде, а уже половина восьмого… Что ж… мне идти?

— Нет, я схожу или вацский епископ, — желчно бросил мужчина с кадыком. — Давай, приятель! — С этими словами он локтем отстранил паренька и протянул свои заказные письма. Старая дева даже не взглянула на них.

— Не по правилам.

— Как так не по правилам?

— А так. Плохо заклеены.

— Дайте пузырек, я заклею.

— Довольно шутить. Ишь, чего захотел — здесь заклеивать. А башенных часов с цепочкой не хотите?

Стоявшая позади него толстая женщина захихикала. Но мужчина с кадыком не сдавался. Лицо его побагровело.

— Я требую принять мои письма.

— Можете требовать, сколько вам заблагорассудится.

— Чего задерживаете очередь? Мы тоже хотим поскорее уйти домой.

— Поймите же, мои письма запечатаны правильно. Не виноват же я, что конверты плохо заклеиваются.

— Военные конверты! Наверно, гитлеровцы клей слизали, — выкрикнул кто-то в конце очереди.

— Кто здесь болтает? — закричал человек с кадыком. — Кто смеет?..

Наступила тишина.

— Я смею… — послышался спокойный мужской голос.

Все оглянулись.

В очереди стоял мужчина в солдатской форме. Один глаз его скрывала черная повязка. Правый рукав был пуст.

— Ну, что уставились? Или никогда не видели? Бегите за полицейским, соотечественнички. Мне уже терять нечего. Разве что отхватят и вторую руку. Правую пришлось пожертвовать за Маляра[1].

— Замолчите, — завопил мужчина с кадыком, — а то…

— Не петушись, приятель. Если уж ты так кипятишься из-за своего фюрера, так ступай на фронт. Нечего дома драть глотку. Иди-ка навстречу русским, они уже недалеко. Тут рядом, у Татарского перевала.

— Черта лысого у Татарского перевала, проклятый большевик! Ну, погоди же, я сейчас приведу полицейского. — С этими словами он схватил свои письма и выбежал из почтового отделения.

Длинная очередь молча продвинулась на шаг вперед. Позади одноглазого солдата стояли две девушки. Одна из них лет двадцати, ростом повыше соседки была в простом темно-синем костюме и бледно-голубой шелковой блузке. Ее светлые коротко подстриженные волосы были гладко причесаны и заколоты сзади двумя коричневыми гребешками. Вторая — немного моложе первой — розовощекая кареглазая пышка с черными волосами — была в плаще, из-под которого виднелась шерстяная юбка в красную клетку.

Блондинка посматривала на большие круглые стенные часы. Каждый раз, когда минутная стрелка прыгала вперед, она, словно от сильной боли, закусывала губу.