Море

Три дня она занималась «освоением» склада, составлением плана и распорядка дня. Записала по пунктам все то, что предстояло сделать в ближайшее время: сплести канат из коротеньких кусочков шпагата, чтобы в случае пожара или прямого попадания бомбы можно было спуститься на улицу. Устроить постель из кусочков меха и сукна. И, безопасности ради, приготовить себе тайник и тщательно замаскировать его мешками.

Пока Агнеш составляла план работы и трудилась над его выполнением — плела канат и сшивала кусочки сукна, перебирала сливы, — заточение ее перестало быть таким тягостным. Увлеченная работой, она поняла, что ее судьба зависит от нее самой, от ее выдержки и силы воли.

Но на третий день все дела были закончены. И тогда она впервые подумала, чем же ей заниматься здесь дальше, если понадобится скрываться еще три, пять, десять дней, а может, и больше? Кроме «Подмененных голов», все прочитано, кругом ни живой души, не с кем словом обмолвиться. Всю жизнь она испытывала отвращение к рукоделию, но если бы сейчас оказался под руками клубочек ниток! Она бы связала скатерть или шапку и каждый раз, закончив вязку, снова бы расплетала ее, чтобы, подобно Пенелопе, никогда не оставаться без дела.

Дни уже начинали путаться в памяти. Когда же она пришла сюда? Во вторник или среду? Сколько же раз спала с тех пор? Неужто сильная бомбежка была позавчера? Следовало бы завести дневник и все записывать в нем. Зачем? А затем, чтоб вести счет времени. Жить вне времени, вне пространства — это все равно что сойти с ума. Но что же ей здесь делать? Стоит мысленно взглянуть на прожитые годы, чтобы убедиться, что она всегда была очень деятельна. В детстве она собирала вокруг себя соседских детей, организовывала игры, учила гонять колесо. Мать не терпела безделья, и Агнеш привыкла постоянно над чем-нибудь трудиться. Однажды, когда ей исполнилось тринадцать лет, дядя пригласил ее приехать к нему на каникулы. Она могла бы целыми днями валяться в саду. Однако Агнеш то и дело бегала к тете на кухню и спрашивала, чем ей заняться. «Ничем. Отдыхай в свое удовольствие», — отвечала та. «Но какой же это отдых?» — с отчаянием в голосе возражала ей Агнеш.

До сих пор дни казались ей короткими; возвращаясь с работы домой, она не знала, за что взяться в первую очередь. Заняться ли итальянским языком, почитать немного или заштопать чулки? А вот теперь ее прежнее усердие выглядело каким-то ненужным, несерьезным. Разве ради того она бегала в школу, училась, старалась, чтобы скрываться здесь, в складе, чтобы минуты и часы ее жизни проходили даром?

Она присела на корточки возле окна. Сквозь матовое стекло чуть виднелась улица. Там, внизу, двигались маленькие человечки. Жизнь по-прежнему шла вперед. Неужто ничто не изменится и после ее смерти? Точно так же будут открывать по утрам магазины, дети будут учить в школе грамматику и таблицу умножения?.. Никто ее не хватится, никто о ней не вспомнит? Зачем ей нужны были все эти знания? Сколько мучений пришлось перетерпеть, пока она научилась извлекать корни, как ее бросало в пот, когда Кепеш вызывал к доске и она не могла решить примера… Зачем нужна жизнь? И каков смысл в том, что она родилась на свет? Какая разница: умереть от дифтерии в четырехлетием возрасте или погибнуть сейчас, в двадцать два года? После смерти ей будет совершенно безразлично…

Вспомнились строки из Мадача: «Все живое в равной мере живет долго, будь то столетнее дерево или однодневная букашка. Все ощущает, радуется, любит и погибает, когда дни сочтены и желания исполнены… Не тревожься, ты тоже выполнишь свое предназначенье…» Насколько иначе воспринимается «Трагедия» сейчас по сравнению с тем, когда они, четырнадцатилетние девчонки, изучали ее в школе.

«Не тревожься, ты тоже выполнишь свое предназначенье…» Но в чем мое предназначенье? Неужто я обречена на то, чтобы размышлять здесь о жизни и смерти? Ведь от этого можно сойти с ума.

Нет, надо поступать иначе. Я повторю про себя все, что когда-либо учила наизусть: первую песню «Толди», «Призыв», пункты Золотой Буллы, спряжение глаголов «être» и «avoir»[25], вспомню обо всем, что произошло со мной по сей день, так, будто все это я рассказываю Тибору. Не желаю сходить с ума от одиночества и безделья. Надо воскресить в памяти хорошие, веселые стихи, песни Гейне и любовные стихотворения Чоконаи. «Терзаюсь я огнем любви необычайной; тебе лишь исцелить меня, цветочек алый… любовью страстной…» Она запнулась и тут же заулыбалась от радости, что вспомнила третью строфу: «Прелестный блеск очей твоих — как свет зари живой…»

На улице заревели сирены.

Вода

А дни уходят в небытие.