Море и берег

Кривущенко с грохотом отодвинул стул и попросил слова.

— Я, товарищи, в вашей организации на временном учете, — начал он, — пока, значит, наш корабль на ремонте стоит. Я вот смотрю на Федотова и думаю: на каком учете данный товарищ стоит в комсомоле? И отвечаю: на временном.

— Точно! — крикнули сзади.

— Он что думал? Он думал: комсомол — это так, тары-бары, плати членские взносы да ходи на собрания тянуть руку. А как трудное время пришло и с комсомольцев спросили: а ну, дорогой товарищ, помоги теперь Родине, жизни своей не пожалей, — так он считаться начал! Нырь под одеяло! Пускай, мол, другие, которые дураки, работают и кровь проливают! — Кривущенко проглотил крепкое слово, чуть было не сорвавшееся с языка, и продолжал: — Ремонт у нас чересчур медленный. По плану мы уже должны опрессовку отсеков делать, а мы еще только с набором возимся. Тянем, тянем, как кота за хвост. Так дело не пойдет, ребята! А ну начнись сейчас наступление на Ленинградском фронте, чем мы поможем? То-то и оно, что ушами только похлопаем. Стыд и позор нам на всю Балтику! Это такие, как Федотов, тащат нас назад! Гнать надо таких временных из комсомола — вот и весь разговор!

От резкого взмаха кривущенковской руки погасла коптилка, стоявшая на столе. Председатель чиркнул зажигалкой, зажег ее снова.

Выступили еще несколько ребят. Потом слова попросил Толя.

— Давай, Устимов, — кивнул Чернышев. — Ты его лучше всех знаешь.

— Товарищи! — волнуясь, начал Толя. — Мы с Федотовым вместе в комсомол вступали. В один день нас принимали. И еще Костя Гладких… Все в один день… Костя теперь лежит в госпитале, раненный в голову. Три дня без сознания был… А за Федотова мне стыдно, до того докатился, что из комсомола выгонять надо. Только о себе думает, как бы обед не проспать. А от товарищей отвернулся… Володя! — крикнул Толя, и Федотов невольно поднял голову. — Ты думаешь, нам легче, чем тебе? И нам всем голодно… И у меня родители под оккупацию попали… Чем лучше мы работать будем для флота, тем скорее Гитлера разобьем, родных наших освободим. А ты… ты дезертир!

Он выкрикнул это слово, неожиданно пришедшее в голову, и остановился, сам пораженный его страшным смыслом. Никогда в жизни не приходилось ему так обвинять.

Федотов молчал. Лицо его, обращенное к Толе, было бледно.

— Все у тебя, Устимов? — спросил Чернышев.

— Нет, я еще вот что хотел сказать. Кривущенко правильно говорил, что с ремонтом мы очень тянем. А можно сделать быстрее… Я вот думал насчет долевого погиба листов. Чтобы согнуть лист, мы делаем специально постель. На это времени много уходит да и рабочих рук. А что, если взять лист, приподнять один край на талях и нагревать его? Лист провиснет и, по-моему, своим весом…

Ну, вывешивать будет долевой погиб. И постели не нужно. Конечно, может, я ошибаюсь, только, по-моему, я не ошибаюсь.

— Это подумать надо! — крикнул кто-то.

— Все равно, без постели нельзя!

— Правильно Устимов говорит!

— Фантазия!

— Тихо, товарищи! — поднял руку Чернышев. — Так мы не решим вопроса. У нас на собрании присутствует строитель объекта коммунист Троицкий. Есть предложение послушать товарища строителя.

Троицкий встал, поправил теплый зеленый шарф на шее.

— Предложение комсомольца Устимова, — сказал он, — это не фантазия. Вывешивание долевого погиба может действительно дать кое-какую экономию времени. Подумать надо будет, посчитать. Теперь я хотел бы еще вот что сказать. Здесь в выступлениях прозвучала тревога за состояние судоремонта. Могу сообщить, что командование флота потребовало от нас ускорить темп судоремонта. Весна не за горами. С последними льдинами корабли должны выйти в море. Что это значит? Это значит: график ремонта будет жесткий. Мы несем потери — от голода, от обстрелов. Придется работать не только за себя, но и за тех, кто выходит из строя. Выдержим мы такое напряжение? Да — если в нас самих человек победит едока. Нет — если голод окажется сильнее. Вот все, что я хотел вам сказать, товарищи.

Троицкий сел, медленно разогнул, вытянул ногу.

Некоторое время в ленкомнате стояла тишина.

— Кто еще хочет выступить? — спросил Чернышев.

— Да что выступать? — раздались голоса. — Все ясно!

— Пусть Федотов встанет и скажет все по чести!

— Давай, Федотов! Выскажись! И тебе легче будет, и нам.

Медленно встал Федотов. Рукой схватился за ворот ватника, будто хотел рвануть его.

— Смотри в глаза собранию, — сказал Чернышев.

Головы Федотов не поднял. Только упрямый подбородок, поросший темным пушком, еще сильнее выпятил. Проговорил тихо, через силу:

— Я… не дезертир. Я… работой заглажу…

Он хотел сказать еще что-то, но, видно, комок подкатил к горлу, запер слова.

Но все было и без того понятно. Ребята повеселели, заговорили все сразу.

— Тихо, товарищи, — сказал Чернышев. — Я лично думаю, что Федотов — не потерянный для комсомола человек. Но будем голосовать в порядке поступивших предложений. Тут товарищ Кривущенко предложил исключить Федотова…

— Снимаю! — крикнул Кривущенко. — Раз признал вину, так пусть исправляет!

Единогласно было принято решение: