Море и берег

Он сам открывает форточку и подсаживается к Дубинскому. Видно, командиру не терпится посмотреть, как будет выглядеть сегодняшняя атака на бумаге. Вот и с Дубинским у него нормальные отношения: мирно разговаривает с ним, перешучивается даже. Он вообще любит соленую шутку, острое словцо, любит слушать и рассказывать анекдоты. Однажды в кают-компании за обедом, в добрую минуту, Одинцов расхрабрился и тоже начал было рассказывать анекдот, очень смешной, но — странное дело! — запутался, что-то там забыл и закончил кое-как, при полном молчании (только ложки о тарелки звякали). Очень неприятно сознаваться самому себе, что в присутствии командира он просто теряется. А еще проще — боится его. Да, боится. Ведь сколько раз, бывало, в центральном посту на вопросы командира он отвечал невпопад, неправильно, бестолково…

— Ну, а у вас как дела, штурман?

Пером и тушью Одинцов работает медленно, но аккуратно, даже красиво. У командира нет претензий. Он только спрашивает:

— К утру успеете? А то комбригу утром докладывать.

— Успею, товарищ капитан второго ранга.

Необычный какой-то вопрос в устах командира:

«Успеете ли?» И тон непривычный, доверительный: «А то докладывать утром…» Ох, если бы знал командир, как много думает о каждом его поступке, каждом слове некий молодой штурман! Как чутко улавливает каждую интонацию!..

Уже давно, подкрепившись галетами и выпив остаток воды из графина, улегся спать Дубинский, а штурман все еще старательно чертит. Наконец около четырех часов заканчивает и он. Спрятав флаконы с тушью, он выдирает из большого блокнота лист хорошей бумаги, аккуратно выводит слово «рапорт» и надолго задумывается…

Утром, вскоре после того как над гаванью пропели горны, Одинцов заходит в каюту командира. Сидя за столом перед круглым зеркальцем, Старостин бреется. Одной рукой он держит себя за ухо, другой водит бритвой по густо намыленной щеке. Скосив глаза на штурмана, он говорит:

— Готово? Положите на стол.

В его голосе уже нет ночной, доверительной интонации. Бритва, скользя вниз по щеке, издает неприятный царапающий звук.

Видя, что штурман почему-то замялся в нерешительности, командир повторяет:

— Положите на стол. Я потом посмотрю. — И вдогонку: — Можете отдыхать до обеда.

Наконец-то Одинцов добирается до своей койки. Холодно, но под одеяло залезать не хочется. Сняв ботинки, он с головой укрывается курткой-альпаковкой. И вдруг ему становится жарко — не от мехового своего покрытия, нет, а от мысли, что только что он совершил непоправимую глупость. Ясно, что после такого рапорта служба у него пойдет черт знает как. Может, пойти к командиру и попросить рапорт обратно? Может, он не успел еще прочесть? Нет, поздно, дорогой товарищ. Что ж поделать, не удалась служба…

Между тем капитан второго ранга Старостин кончил бриться и, налив полную ладонь тройного одеколона, крепко растер щеки и шею, покряхтывая и морщась от едучей его крепости. Подшил к кителю свежий подворотничок, снова посмотрелся в зеркало (обветренное лицо с жесткими складками у рта глянуло на него холодными бледно-голубыми глазами) и уж только потом взялся за бумаги, принесенные штурманом.

Поверх схем лежит лист плотной хорошей бумаги, сложенный пополам. Старостин разворачивает его и, изломив в недоумении бровь, читает:

«…Очевидно, я и не заслуживаю другого отношения с Вашей стороны, так как у меня нет опыта штурманской работы и я допускаю грубые ошибки… Чувствую, что Вы не доверяете ей одному моему шагу. Рост мой как специалиста невозможен… Прошу Вас ходатайствовать перед вышестоящим командованием о моем переводе на другую подводную лодку…»

— Прошу разрешения…

— Да.

— Товарищ командир, — спрашивает вошедший инженер-механик, — можно начинать зарядку батареи?

— Да. Постойте, механик… Вы Одинцова хорошо знаете?

— Конечно, товарищ командир.

— Ну и как он, по-вашему… Как он устройство корабля изучил?

— Можно сказать, удовлетворительно. Вначале особенно много занимался.

— Хорошо, — помолчав, говорит Старостин. — Идите.