Море ясности

Пятая палата считалась самой легкой. Здесь лежали выздоравливающие. И отсюда вели две дороги: на фронт или, в случае полной негодности, в тыл.

Конечно, Валю, как самую младшую, все начали учить уму-разуму. Особенно старались санитарки. Все они были пожилые, и, наверное, им казалось, что их работа здесь самая сложная и что такая девчонка может только все напутать, если за ней не уследишь.

Все это Валя перенесла. Тоненьким голоском она послушно повторяла:

— Хорошо, тетя Маша, так все и сделаю, тетя Маша.

А сама думала: «Ох, как вы все надоели со своими советами». Но все терпела, не показывала своего строптивого характера, боялась, что ее могут выгнать из госпиталя. А сама между тем выглядывала ту дорожку, которая привела бы ее — несовершеннолетнюю девчонку — прямехонько на фронт.

Но боялась она напрасно. Скоро все увидели, какая она ловкая и понятливая и с какой любовью относится к Делу.

5

Раненые называли ее дочкой и сестренкой: это смотря по тому, сколько лет было им самим.

Лейтенант Михаил Снежков называл ее просто по имени. Он лежал в пятой палате дольше всех. Перед самой выпиской у него вдруг началось нагноение.

Он был художник и на фронт попал сразу по окончании художественного училища. Лежа на своей постели, он целыми днями рисовал в альбоме, который Валя принесла ему из дома. Все врачи, сестры и санитарки, все товарищи по палате получили от него свои портреты.

Получила и Валя. Михаил нарисовал ее цветными карандашами и написал внизу: «Любимая сестра Валя».

Она принесла портрет домой и кнопками приколола его над своей кроватью. Как-то ночью, вернувшись из госпиталя, увидела, что портрет висит в красивой рамке, под стеклом. Отец постарался.

Когда Снежков уезжал на фронт. Валя пошла его провожать на вокзал.

Ей шел уже шестнадцатый год, но она, маленькая и смуглая, все еще казалась девчонкой, а ей очень хотелось казаться взрослой и сильной девушкой.

Она попросила:

— Дай мне твой мешок, я понесу.

Мешок был очень легкий. Валя несла его на одном плече.

Михаил, посмеиваясь, тихо сказал:

— Взял бы я тебя вместе с мешком и понес. Валя обиделась и заносчиво ответила:

— Как это у тебя получилось бы — не знаю. А я так сколько перетаскала на носилках.

Но тут же взяла себя в руки. Дура. Провожает человека на войну, на смерть, может быть, и еще гордится перед ним.

Она взяла его под руку:

— Может быть, и тебя тащила, на носилках. На второй этаж.

— Ну вот, — оживился Михаил, — зачем тебе обязательно на фронт — и здесь достаточно тяжело.

— Я тяжелого не боюсь.

— Дай мне слово, что останешься в госпитале.

Валя не ответила. Михаил вздохнул.

После второго звонка он бросился к поезду, потом снова вернулся к ней, почувствовав, что надо еще что-то сделать, но что — не знал. И Валя тоже не знала.

Но когда поезд уже тронулся, он вдруг обнял ее и поцеловал в горячие твердые губы. Или это она поцеловала его. Ни он, ни она об этом не думали. Они вообще ни о чем не могли думать. Они были просто очень счастливы. Они даже не понимали, что их счастью сейчас наступит конец.

Так и не понимая этой страшной истины, он крикнул уже из вагона:

— Будешь ждать?

— Всю жизнь, — звонко ответила Валя.

Она получила от Михаила только одно письмо и то с дороги. Шла война — писем не было. Война закончилась — он не пришел. А когда пришел, то уже было поздно.

6

Она никогда не вкладывала в понятие «отчий дом» никакого особого смысла. Всю жизнь она стремилась куда-то подальше от дома, сначала это была школа, потом работа в госпитале, потом фронт. А после фронта — снова школа и первая работа, ожидание любви, отчаянье и, наконец, то, что она приняла за любовь.

Все это не имело прочной связи с отчим домом.

Она училась и работала корректором в типографии. Так прошло около пяти лет.

Если она не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю, отцовскую спальню. Чаще всего его там не оказывалось. Тогда она легко взбегала по лестнице в мезонин. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько таких стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде отца, таких белых, что стружки казались темнее.

Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери.

— Прискакала, коза…

За последнее время он резал лебеденочка, впервые пытающегося оторваться от воды. Другие его скульптуры стояли на полках вдоль стен.

Отцу шел шестой десяток, и он по-прежнему работал на судостроительном заводе и был привязан к своему опустевшему дому, который он любил, считая лучшим из всего, созданного его веселым мастерством.

Валя любила отца, гордилась тем, что унаследовала черты его характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.