Море имен

Дядя Сема ехал в поезде один. Он выбрал себе место посередине вагона, узкий столик застелил старой газетой, на газете разложил хлеб и колбасу. У окошка стояла полупустая бутылка водки и банка с солеными огурцами. А напротив, на боковом сиденье, вальяжно развалились два больших холщовых мешка – в них дозревали желтые, побитые, кисловатые яблоки, которые одуряюще вкусно пахли, словно уже чувствовали себя вареньем.

Дядю Сему звали Семен Геннадьич Пархоменко. Иней никак не мог уразуметь, зачем он «Геннадьич». Имя «Семен» он сам произвел от слова «семена» и дознался, что по матичке дядя Верин. Это было понятно. Но папа упорно называл дядю Сему Геннадьичем, а тот, похохатывая, время от времени пытался выговорить языколомное папино «отчество» – Бат-Эрденевич…

– Пирожки-то я подъел, – опечалился дядя Сема, – в самый бы раз мальца пирожками покормить.

– Ничего, – невнятно пробурчал Иней. Он вгрызался в бутерброд с колбасой. – Вкусный бутерброд.

– Хороший у тебя парень, – сказал дядя Сема Ясеню.

– А то ж! – фыркнул тот. – Конечно, хороший. А старшему моему, Алику, двадцатник уже.

– Совсем взрослый.

– Из наших, – непонятно сказал Ясень. – Уже вырвался. В меня пошел.

– Это хорошо, – одобрил дядя Сема.

Ясень покосился на сына, который таращил глаза из-за щедрого бутерброда, улыбнулся ему с гордостью. Иней осмелел, прожевал кусок и спросил:

– Пап, а куда Электричка едет?

Но ответил ему дядя Сема:

– К морю, сынок, к морю.

«Вот как», – подумал Иней. Он вспомнил папино обещание и сказал:

– А мы поедем к морю?

– Поедем обязательно, – кивнул папа. – Только не сейчас. Сейчас не получится. – И он добавил тише: – Не так-то это просто, доехать к морю. Геннадьич черт-те сколько времени уже едет. А, Геннадьич?

– Тридцать лет еду, – подтвердил тот.

Иней поразился. «За тридцать лет вроде можно всю Землю кругом объехать, и не один раз, – подумал он. – А до любого моря несколько дней на поезде или несколько часов самолетом. Может, это другое море? Волшебное? К которому идут только волшебные поезда?.. Но почему так долго?»

– Мы раньше сойдем, – успокоил Инея папа. – Нам сейчас только до дачи доехать. Дорога пустячная. Но до моря мы обязательно доберемся.

Семен Геннадьич пошевелил бородищей, улыбнулся. Вокруг его глаз собрались лучистые добрые морщинки.

– Я тоже сойду, попозже, – сказал он. – А там через гору перевалю и заново сяду… Держись папки, Иней. Папка твой доберется, он такой. Он хваткий.

– Я знаю, – важно сказал Иней, и оба взрослых ласково засмеялись.

Потом папа тихо сказал Геннадьичу:

– Я тебе помогу. Я тебе должен, Семен.

– Ну нет, – ответил Семен Геннадьич так же тихо, но не так серьезно, – помогать мне не надо. Есть дела, Яська, в которых настоящий друг своему другу под дулом пистолета помогать не станет.

– Например? – Ясень заломил бровь.

– Например – детей делать.

Ясень расхохотался, потом скривился и едва заметно кивнул в сторону Инея.

– А что? – не согласился Геннадьич. – Здоровый мужик, не в люльке лежит. Пусть понимает. Дружба – дело большое. Если друг оказался вдруг… – тут он умолк, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг вскинулся, выставил бороду вперед, заговорил торопливо и горячо: – Слушай, Яська! Спой, а? Очень я Высоцкого хочу послушать, стосковался прямо.

Иней широко улыбнулся, поглядел на папу выжидающе. «Пускай песня чужая, – подумалось ему, – папка все равно так здорово поет и играет. Слушать бы и слушать его…» А Ясень только руками развел. Потупил смеющиеся глаза, сдаваясь, и полез за гитарой.

И он пел Высоцкого, много всяких песен: про друга и про скалолазку, про то, что лучше гор могут быть только горы, и про заколдованный лес, откуда уйти невозможно, потом еще – и с чувством, со сладкой яростью выводил «ми-и-ир-р-р вашему дому!..» Дядя Сема слушал его, уронив кудлатую голову на руку и закрыв глаза. Все лицо его мелко вздрагивало – так жадно он ловил каждый звук. Высоцкого сменил Городницкий, затем Визбор и еще кто-то, Ясень перестал называть имена, а Иней этих песен никогда прежде не слышал.

Наконец дядя Сема с силой провел ладонями по лицу – как-то странно, словно умывался.

Папа отпустил гриф гитары и глянул на друга с тревогой.

Иней заморгал.

Что-то переменилось. Иней почувствовал это, как дыхание ветра. Мелькнуло мимо что-то не страшное, но страшно грустное.

– Ладно, – глухо сказал дядя Сема, – Яська, растравил ты душу. Пожалей, сил нет терпеть. Расскажи, как дела-то в мире? Чего творится? Войны нет? Одолели разруху? Кто наверху сидит сейчас, что за человек?

Иней испуганно сжался. Какая война? Какая разруха?..

– Геннадьич, – покачав головой, сказал папа, – на что тебе мои новости? Я же из другой параллели.

– Давай выпьем, – непоследовательно предложил Геннадьич и плеснул мутной водки в пластиковые стаканчики. – Другая, не другая, а все равно… Ох, Яська, никогда не знаешь, за что душа твоя зацепится. Тридцать лет еду. Зацепилась душа, прикипела, на цепь посадила сама себя и сама себя не пускает к Морю…

Он болезненно зажмурился. Ясень покачал головой.