Море изобилия. Тетралогия

Мои предостережения и наставления, наверно, представляются тебе чрезмерной заботой. Я как-то незаметно перешел в возраст, когда, встретив молодого человека, начинаешь давать советы, о которых тебя не просят. И это, конечно, потому, что я верю в твою проницательность: надо ли давать такие длинные наставления молодому человеку, от которого нечего ждать.

Я не могу не восхищаться твоей почти величавой силой, которую оценил во время турнира в храме, твоей чистотой и чувствами, но все-таки больше полагаюсь на твой разум и любознательность и от всего сердца надеюсь, что, не забывая о своих основных занятиях, ты займешься исследованиями, которые могут стать ценным историческим материалом.

Обязательно заходи, когда будешь в Осаке. Мы всегда тебе рады.

Конечно, когда рядом такой отец, ты всегда можешь с ним посоветоваться, но если возникнут какие-то проблемы, которые тебе потребуется обсудить с кем-то еще, я буду рад оказаться этим человеком, поэтому, пожалуйста, не стесняясь, обращайся ко мне.

Господину Исао Иинуме

Сигэкуни Хонда»

Дочитав наконец это длинное письмо, юноша вздохнул. Содержание не вызвало у него восторга. Он был абсолютно не согласен с Хондой. И не понимал истинных намерений человека, который пусть даже когда-то и был знаком с отцом, но написал длинное письмо, дышавшее отеческой заботой и теплотой, молодому человеку после первой встречи, притом что сам был важной фигурой — судьей Апелляционного суда. Это было как-то ненормально, даже глупо, но юношу тронули откровенность и любовь, с которой было написано письмо. Ему еще ни разу не выказывали столь прямо свои чувства люди такого уровня. Вывод был только один: «Без сомнения, книга все-таки взволновала господина Хонду. Он боится признать это в силу возраста и положения, но он, конечно, „чистый“ человек».

Хотя написанное не отвечало его чувствам, Исао не смог обнаружить в письме того, что его отталкивало бы.

И все-таки Хонда как-то сумел извлечь из истории специфику времени, заставил время остановиться и схематически передал его. Это, наверное, свойство служителя закона. Разве история какого-то отрезка времени, который он назвал «полным портретом», есть всего лишь схема, «повесть в картинах», неодушевленный предмет?

«Этот человек ничего не смыслит в нашей морали, стремлениях, в том, что это такое — быть японцем по крови», — подумал юноша.

Все еще тянулась скучная лекция. Дождь за окном усилился, к влажной духоте в аудитории примешивался тяжелый кислый запах, исходивший от тел изнывавших на занятии молодых людей.

Наконец лекция закончилась. Ощущение было такое, будто приговоренный к смерти петух бил-бил крыльями и вот наконец затих, успокоился.

Исао вышел в сырой коридор. Его поджидали Идзуцу и Сагара.

— Ну как? — спросил Исао.

— Лейтенант сказал, что сегодня вернется на квартиру около трех. В это время там тихо и можно спокойно поговорить, поэтому он сказал, чтобы мы приходили ужинать, — ответил Идзуцу.

Исао без колебаний объявил:

— Так, сегодня пропускаю тренировку по кэндо.

— Старший тренер не разорется?

— Пусть. Исключить меня побоится.

— Да, ты определенно сила, — высказался щупленький в очках Сагара.

И они вместе двинулись на следующее занятие. Иностранным языком у всех троих был немецкий, поэтому шли они в одну аудиторию.

И Идзуцу, и Сагара признавали лидерство Исао. Это он дал им прочесть «Историю „Союза возмездия“», она захватила обоих; сегодня книга вернулась из Осаки, и Исао собирался дать прочесть ее следующему — лейтенанту Хори, с которым они сегодня встретятся. Вряд ли лейтенант проявит такое же малодушие, как судья Хонда.

«Полный портрет» — вспомнил Исао строчки из недавнего письма и усмехнулся. «Он, наверное, не дотрагивается до щипцов, думает, что они горячие, а прикасается только к жаровне. Они так непохожи. Щипцы — из металла, а жаровня — фарфоровая. Он чист, но принадлежит партии фарфора».

Идея чистоты исходила от Исао, он вложил ее в головы и души своих товарищей. Исао же придумал девиз «Учиться чистоте у „Союза возмездия“!».