Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)

– Этот старый клич «Америка! Америка!». Что случилось с его значением. Как будто Америка – это просто Америка – красивое слово для красивого мира, – и люди пришли к ее берегам, сразились с дикими аборигенами, развили ее, разбогатели, а теперь сидят себе, зевают и рыгают. Боже, Уэс, если б ты был старшим преподавателем английской литературы, как я, с этими песнями, что вечно твердят: «Давай! Давай!» – а затем посмотрел бы на свой класс, выглянул за окно, и вот она – твоя Америка, твои песни, кличи твоих пионеров, бросающих вызов Западу, – полная комната скучающих ублюдков, грязное окно на Бродвей с его мясными рынками и барами и бог знает чем еще. Значит ли это, что отныне фронтиры – лишь в воображении?

Уэсли, надо признать, слушал вполуха: он не совсем понимал, о чем рассуждает его друг. Они уже вышли на улицу. Впереди какой-то цветной сгребал черную кучу угля в дыру на тротуаре: уголь мерцал сиянием утреннего солнца, будто черный холм, усыпанный самоцветами.

– Безусловно так, – сам себя уверил Эверхарт. – В этом есть перспектива, но нет романтики. Нет больше оленьих шкур, и шкур енотов, и винтовок, и горячего масляного рома в Форт-Дирборн[12], нет больше троп на речном берегу, нет больше Калифорнии. Этот штат – конец всему; если бы Калифорния протянулась по миру до самой Новой Англии, мы бы ехали на Запад бесконечно, снова делая открытия, перестраивая и двигаясь дальше, пока цивилизация не превратилась бы в шестидневный велопробег, и на каждом повороте – новые возможности…

Уэсли, вместе со своим словоохотливым другом обходя груду угля, обратился к человеку с лопатой:

– Эй, папаша! Не слишком усердствуй.

Человек поднял глаза и счастливо улыбнулся:

– Осторожнее! – крикнул он, улюлюкая от восторга, опершись на лопату. – Ты не просекаешь – я не надрываюсь! Ху-ху-ху!

– Так и надо, папаша! – сказал Уэсли, с улыбкой обернувшись.

– Клянусь Богом, – продолжил Эверхарт, поправляя очки, – будь сейчас тысяча семьсот шестидесятый, я бы шел на Запад с трапперами, исследователями и охотниками! Я не силен, видит Бог, но я хочу жизнь с целью, с силой неистовой и, кроме того, могущественной. Здесь, в Колумбии, я преподаю – и что? Я ничего не достигаю; мои теории приняты, не более того. Я видел, как идеи принимались и откладывались для справки… поэтому я давным-давно бросил писательство. Мне сейчас тридцать два, я ни за какие коврижки не напишу книгу. Нет смысла. Эти исследователи с рысьими глазами – вот они были американскими поэтами. Великими поэтами поневоле, которые видели холмы на Западе, и им этого хватало, и все, им не требовалось сочинять рапсодии – сами их жизни делали это мощнее Уитмена! Ты много читал, Уэс?

Они уже вышли на Бродвей и неторопливо шагали по просторному тротуару. Уэсли остановился, чтобы очистить апельсин над мусорной урной, нахмурился с угрюмой жалостью и после паузы сказал:

– Знавал я одного молодого моряка по имени Люсьен Смит, так он, бывало, заставлял меня читать, а то читал я маловато. – Он медленным, задумчивым броском отправил в урну последний кусок кожуры. – Люк в итоге заставил меня прочитать книгу; он был хорошим малым, и мне хотелось, чтоб он почувствовал, будто оказал мне услугу. И я эту его книгу прочитал.

– И что это было?

– «Моби Дик», – припомнил Уэсли.

– Германа Мелвилла, – добавил Эверхарт, кивая.

Уэсли разломил апельсин надвое и протянул половинку другу. Они зашагали дальше, жуя.

– Так что я прочитал «Моби Дика»; я читал медленно, по пять страниц за ночь, – знал, что малый будет расспрашивать.

– Понравилось? – спросил Эверхарт.

По-прежнему серьезно супясь, Уэсли выплюнул апельсиновое зернышко:

– Да, – ответил он.

– И о чем этот малый, Смит, тебя спрашивал? – упорствовал Эверхарт.

Уэсли в беспокойстве обернулся к нему и воззрился пристально.

– Всякие вопросы, – в конце концов сказал он. – Всякие. Смышленый был малый.

– Помнишь какие-нибудь? – Эверхарт улыбнулся, подмечая собственную пытливость.

Уэсли пожал плечами:

– Не тотчас.

– Где он теперь?

– Малый?

– Да…

Насупленность Уэсли исчезла, вместо нее на отвернувшемся лице проступила невозмутимая, почти дерзкая твердость.

– Люсьен Смит, он пошел ко дну.

Эверхарт бросил хмурый взгляд на товарища:

– В смысле, торпедирован и утонул? – Эверхарт произнес это, будто не поверил, и тотчас затараторил: – Он погиб? Когда это случилось? Почему… где это было?

Уэсли сунул руку в задний карман со словами:

– У Гренландии прошлым январем.

Он вытащил моряцкий бумажник – большую плоскую штуку с цепочкой.

– Вот его фотография, – сказал он, протягивая Биллу маленький снимок. – Хороший был малый.