Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)

Проснулся в 5 утра в своей старой железнодорожной комнатке с драным ковром и занавеской, задернутой на несколько футов закопченной крыши от нескончаемой трагедии китайского семейства, чей мальчик-чадо, как я уже говорил, пребывал в непрекращающейся муке слез, его папуля всякий вечер задавал ему трепку, чтоб молчал, мать вопила. – Теперь на заре серое безмолвие, в коем взорвался факт, «Я упустил судно» – У меня все еще оставался час, чтоб успеть. – Подхватил свой уже сложенный морской мешок и выскочил наружу – спотыкливая плечсумка, в серой дымке судьбоносного Фриско бегом ловить мой залихватский Поезд А по-мосту-через-бухту на Армейскую Базу. – Такси от Поезда А, и я уже у шлепающей каймы судна, труба у него с «Т», что значит «Транстопливо», видно над серым Военно-Морским свалкосараем. – Я поспешил дальше вглубь. – То был пароход «Либерти», черный с оранжевыми стрелами и сине-оранжевой трубой – «УИЛЬЯМ Х. КАРОЗЕРЗ» – ни души не видать – Я взбежал по вихлястым сходням со своей мешконошей, швырнул ее на палубу, огляделся. – Паровые лязги с камбуза прямо по курсу. – Моментально я понял, быть беде, когда на меня затявкал германский крысеныш с красными глазками, как сильно я, дескать, опоздал, у меня при себе мои железнодорожные часы доказать, что задержался я лишь на 12 минут, но с него градом лился красный пот ненависти – позднее мы прозвали его Гитлер. – Вмешался кок с четкими усиками:

«Он всего на 12 минут опоздал – Пошли раскочегарим завтрак, а поговорим потом». —

«Тшортовы парни тумают, могут являтса с опостанием, а я молтши. – Путеш пуфетшик», произнес он, вдруг улыбнувшись, дабы втереть эту свою симпатичную мыслишку.

Буфет пшик чуть не сказал я, но кок взял меня за плечо: «Тебя прислали каютным стюардом, так и будешь каютным стюардом. – Только на это утро делай, как он говорит. Хочешь, чтоб он сегодня посуду мыл?»

«Ну – Нам рук не хватает».

И я уже чуял, как поток жаркого оклендского дня давит сверху на мое похмельное чело. Мне улыбался Джорджи Варевски – «Я тужурку принесу – мы сегодня вместе работаем – я те покажу». – Он свел меня вниз по стальным коридорам ужаса в бельевую, непереносимая жара и скорбь, что тянулись пред моими костьми, лишь не так давно я, по крайней мере, в бродяжьей своей свободе потягивался по желанью когда угодно в изгнаннической гостинице сезонников. – Теперь же я был в Армии – я заглотил быстрый бенни, чтоб как-то не спасовать – сохранил себе работу. – От стенаний кошмара и сонной тошноты у раковины со всенощной вахтой и кипой докерских тарелок я за 20 минут впихнулся в активное пылкое энергичное благоволенье, задавая вопросы всем, включая хорька-стюарда, хватая людей за руку, подаваясь, выслушивая горести, будучи добр, работая, как собака, беря на себя лишнее, впитывая всякое слово наставленья, что произносил Джорджи, из бензедринного отчаянья любить, работать, учиться. – Потея ведрами на сталь —

Вдруг увидел себя в зеркале носового кубрика, зализанновласый, круги под глазами, в белой тужурке вдруг-официант-раб шаланд, где неделю назад я ходил прямой долготалийно по Пломто Местному, железнодорожные деньки в сонных гравийных рывках, давая буферу сигнал трогаться, не теряя достоинства, когда проворно гнулся переключить прелестную стрелку. – А тут я чортков судомой, так и написано у меня на сальном лбу, да и за меньше денег. – Все ради Китая, все ради опийных притонов Ёкохамы. —

Завтрак проплыл, как во сне, я носился сквозь всё, бенниватый, – только через 24 часа я даже сделал паузу распаковать мешок или глянуть на воды и назвать их Оклендскими. —

Меня отвел ко мне на жилые стюардовы квартиры отставной ЖП, который был старым бледношкурым дядькой из Ричмонд-Хилла, Лонг-Айленд (то есть солнечные ванны принимал, не выходя на палубу, в сиянье сухого белья, только что постиранного и сложенного). – Две койки в одной каюте, но размещенные жутко рядом с взбухающими пламенами из машинного отделения, вместо изголовья у одной была дымовая труба, так было жарко. – Я в отчаянии огляделся. – Старик был доверителен, ткнул меня: – «В общем, если ты раньше в ЖП не работал, у тебя могут быть неприятности». – Это значило, что я должен серьезно глядеть на его белый лик и кивать, поглубже в него вглядываться, погребаться в огромном его космосе, всему учиться – всё ЖП. – «Если хочешь, я тебе покажу, где тут всё, только мне не положено, потому что я списываюсь – тем не менее». – Он и списался, у него ушло два дня на сборы, целый час только на то, чтоб натянуть кошмарно недужные прискорбные выздоравливающие носки, цвет у них был белый, на свои беленькие худенькие лодыжки – завязать шнурки – провести пальцем по тыльной стенке своего шкафчика, палубам, подволокам, нет ли где соринки, которую он мог забыть уложить – болезненное пузико торчало из бесформенности его жерди. – Это ли ЖП Джек Керуак в 1983-м?

«Ну ладно тебе, покажи мне, что тут что! Мне приниматься пора —»