Море, море

— Ох, если б только я ушла час назад, тогда все было бы хорошо! Надо бежать, скорее…

— Хартли, успокойся. Если ты непременно хочешь идти, я тебя провожу.

— Нет, я пойду одна, мы больше не должны встречаться, никогда! Ох, лучше бы мне умереть! — Перестань причитать, это невыносимо!

Все это время Хартли металась по кухне, как обезумевшее от страха животное, — к двери, потом обратно к столу. Забывшись, она даже подобрала на ходу посудное полотенце и засунула в карман. Ее исступление начало на меня действовать, мне тоже стало страшно. Чтобы утишить собственный страх, я подбежал к ней и схватил ее в объятия.

— Родная моя, не бойся ты так, перестань, оставайся у меня, я тебя люблю, я…

И тут она стала вырываться молча, отчаянно, с неожиданной силой, лягала меня в ноги, извивалась всем телом, уперлась одной рукой мне в шею, а другой щипала за плечо. Перед глазами у меня мелькнули ее раскрытый рот, пена на влажных зубах. Я попытался приподнять ее, завладеть хотя бы одной ее рукой, а потом укрощать это озверелое создание стало слишком отвратительно и слишком трудно, и я разом отпустил ее, от толчка отлетел назад, к столу, и повалил свечу. В ту же секунду Хартли исчезла — выбежала из кухни не в прихожую, а черным ходом прямо на лужайку между скал.

Мне бы нужно было, как верному псу, кинуться за ней вдогонку, нужно было силой втащить ее обратно в дом. А я, дурак, задержался поднять упавшие свечи, и только потом, сунув их кое-как в чашки, выбежал в прозрачный синий сумрак и безмолвную пустоту скалистого берега. После яркого света свечей я сначала ничего не увидел, и меня поразила мысль, что, пока я разговаривал с Хартли, я совсем забыл о море, забыл, что оно так близко, и теперь, полуслепой среди этих грозных скал, чувствовал себя растерянным, сбитым с толку.

Хартли как сквозь землю провалилась — очевидно, она, карабкаясь и прыгая с проворством двадцатилетней, успела скрыться где-то в скалах, окружающих мою маленькую лужайку. Я крикнул: «Хартли!» — и голос мой прозвучал мрачно, как предостережение. В какую сторону она пошла? Удобного пути к шоссе отсюда не было ни справа, ни слева, ни со стороны деревни, ни со стороны башни. В этой синей мгле только и было что беспорядочно изломанные каменные складки, да скользкие озерки, да неожиданно глубокие расселины. Я стоял и прислушивался, надеясь, что она откликнется или выдаст свое присутствие каким-нибудь неосторожным движением. То, что сперва показалось тишиной, теперь обернулось множеством мельчайших звуков, но ни один из них не мог мне сказать, куда девалась Хартли. Был слабый шуршащий плеск — это маленькие волны набегали на подножие моего утеса, отступали и набегали снова. Был далекий шелест машин на шоссе у отеля «Ворон». Был еле слышный звон — возможно, это после вина звенело у меня в ушах. И еще был ритмичный свистящий шум, перемежающийся гулким эхом, — звук воды, убегающей из Миннова Котла.

Мысль о Минновом Котле вселила в меня новый страх: умеет ли Хартли плавать? До этого у меня еще не сложилось четкого представления, что она могла, выбежав из дома, сразу броситься в море. Она ведь кричала: «Лучше мне умереть». Думала ли она за эти годы о самоубийстве, могла ли не думать? Опытный пловец едва ли бросился бы в спокойное море с расчетом утонуть. Но человеку, не умеющему плавать, смерть-избавление вполне могла представиться в образе моря. Умеет она плавать или нет? В детстве, когда море для нас обоих было далекой мечтой, она плавать не научилась. Купаться в черном канале нам и в голову не приходило. Я, правда, стал неплохим пловцом уже в четырнадцать лет, когда ездил в Уэльс с мистером Макдауэлом. В нашем первом разговоре в «Ниблетсе» Хартли упомянула, что Бен не умеет плавать, по о себе не сказала ничего. Неужели же она кинулась из моих объятий, от моего обмана прямо в вечный покой морских глубин?

С этими мыслями я лез по скалам вправо, в сторону деревни, ведь Хартли, если бы устремилась домой, инстинктивно повернула бы в эту сторону. Выйти на шоссе легче было бы мимо башни, потому что на пути к деревне между шоссе и берегом пролегал глубокий овраг — не бог весть какое препятствие при дневном свете, но в темноте, безусловно, опасный. Хартли, впрочем, могла этого и не знать. Я карабкался и скользил, снова окликал ее и теперь мог кое-что разглядеть в рассеянном полумраке. Светили вечерняя звезда, еще какие-то звезды и уже побледневшая луна. Я молился — пусть она упадет и растянет сухожилие, тогда я снесу ее обратно в дом и никуда не пущу, а этот дьявол пусть делает что хочет.