Море, море

– Где хочешь сидеть, здесь или здесь?

Я опустился в низкое кресло с деревянными подлокотниками, предпочтя его тому тесному мягкому креслу, в которое с трудом вдавился когда-то. На круглом столике и рядом на подносе все было приготовлено для грандиозного чаепития – хлеб и масло, домашние лепешки, варенье, какие-то сэндвичи и торт с глазурью.

– Пойду заварю чай, – сказала Хартли и исчезла в кухне, оставив меня наедине с Беном.

Бен, не садясь, вступил в разговор с собакой:

– Чаффи (так ее, очевидно, звали), Чаффи, ко мне. Сидеть.

Чаффи сел, после чего уселся и Бен, но тут вернулась Хартли с чайником, и Чаффи опять вскочил.

– Пусть чуток настоится, – сказал Бен.

Хартли потрясла чайник, сказала:

– Уже настоялся, – и обратилась ко мне: – С молоком? С сахаром?

– Спасибо, и с тем и с другим.

– Молоко можно сразу? Сэндвич хочешь? Или чего-нибудь с вареньем? Торт домашнего приготовления, но приготовлен, увы, не в этом доме.

И стала разливать чай.

– Сэндвич, да, спасибо. Вид от вас замечательный.

Последнее я добавил чисто автоматически. От волнения я почти не сознавал, что говорю.

– Да, вид что надо, – сказал Бен. Он повторил: – Вид что надо, – и опять заговорил с Чаффи: – Сидеть! Вот так, молодец, – и дал ему половину сэндвича.

– Балуешь ты его, – сказала Хартли.

– Это та самая собака, с фермы Аморн? – спросил я все так же автоматически.

Потом спохватился: а может быть, считается, что я ничего про это не знаю? Потом подумал: не все ли равно?

– Да, они их разводят, – сказал Бен. – Хорошая порода, валлийские колли. Этот-то оказался неспособным, не научился стеречь овец. Что, Чаффи, не захотел тратить драгоценное время на безмозглых овец, верно я говорю?

Чаффи опять вскочил и завилял хвостом.

Я поставил чемодан на пол рядом с собой, а на него положил пакет с косметикой Хартли и своими лезвиями. Теперь я отставил чашку, открыл чемодан, убрал в него пакет и закрыл чемодан. Я боялся, что Бен как-нибудь разглядит или угадает, что в пакете. Бен и Хартли следили за моими движениями.

– Интересно было встретить вашего брата, военного, – сказал Бен.

Едва ли Хартли когда-нибудь рассказывала ему о моей родне. У чудовищ родни не бывает.

– Он мой двоюродный брат.

– Ах да, двоюродный. В каких частях служит?

– Полк королевских стрелков.

– Знаю, «зеленые куртки».

– Да, «зеленые куртки».

– Он все гостит у вас?

– Нет, уехал в Лондон.

– Зря я не стал кадровым военным, – сказал Бен.

– В мирное время было бы, наверно, скучновато, – сказала Хартли.

– Зря, – повторил Бен. – В армии человека узнаешь как облупленного. Все время среди людей. А впрочем, и дома неплохо.

– Очень даже неплохо.

– Как ваш дом?

– Крыша протекла.

– Да, дождь был знатный.

– Скушай еще сэндвич, – сказала Хартли. – Ах, ты и первый не съел.

Я схватил сэндвич и так сжал, что огуречный сок брызнул на пол. Я стал запихивать сэндвич в карман. Сказал:

– Это такое горе, такое горе, мне так жаль…

– Титуса, – сказал Бен. – Да, нам тоже. – И после паузы добавил: – Чего только не бывает.

– Это была трагедия, – сказала Хартли, будто давала научное определение.

Я продолжал что-то говорить. Мне нужно было всех нас втянуть в общий поток скорби, нужно было остановить эту ужасную машину пристойной, неискренней вежливости, но я не мог найти подходящих слов.

– Мне все кажется, что это я виноват… я не могу… я никогда не…

– Вовсе ты не виноват, – сказала Хартли.

– Вы-то, безусловно, не виноваты, – сказал Бен рассудительно. – Скорее уж, это он виноват.

– Я не вынесу этого. Я не могу в это поверить, я…

– Мы должны и поверить в это, и вынести, – сказала Хартли. – Это случилось. Словами тут не поможешь.

– Да, словами тут не поможешь, – сказал Бен. – Это как на войне. Что-то случилось, а ты продолжаешь делать свое дело. Потому что нужно. Так я говорю?

Хартли сидела, сложив руки на коленях. На меня она не смотрела. Она неловко поеживалась и приглаживала свою аккуратную прическу. Губы она не подмазала, на загорелом лице не было и признака косметики. В вырезе полосатой блузки видна была загорелая шея и ключицы. Такой гладкой, чистенькой и ухоженной я еще не видел ее со времени нашей новой встречи.

И Бен тоже, как я отметил, излучал комфорт и довольство. На нем была чистая рубашка в широкую полоску и галстук в тон. Свободная коричневая летняя куртка, брюки тоже коричневые, но посветлее, и белые, на вид новехонькие парусиновые туфли. Обтянутый рубашкой живот самодовольно выдавался вперед повыше кожаного ремня. Короткие волосы приглажены, щеки свежевыбриты. А на лице странное выражение какой-то спокойной отчужденности. Глаза прикрыты, короткая верхняя губа как-то брезгливо втянута. Он тоже не смотрел на меня. Он уже успел съесть несколько сэндвичей.

– Наверно, так, – ответил я на его вопрос.

– Я тебе дам салфетку, – сказала Хартли. – У тебя все руки липкие.

Она достала из ящика бумажную салфетку и протянула мне.

– Зимовать будете здесь? – сказал Бен.

Разговор о Титусе они, видимо, считали законченным.