— На самый верх!.. Селларс говорил, что там резиденция и охрана. Я должен остановить ее! — Внезапно его осенило. — Ее значок, он разрешает ей подняться туда?
Бизли сделал вид, что пожимает плечами, насколько это может сделать существо, у которого нет плеч и слишком много ног. — Нет, если она не сделала что-то, что изменило его. Дай мне проверить. — Мгновение помолчав, он сказал: — Нет. Она должна остановиться на этаже с охраной. Если она попытается подняться выше сорок пятого этажа, скорее всего включится тревожная сирена.
— Иисус Христос. Ты можешь связать меня с ней?
— Я еще не закончил все проверки, но могу попробовать. — В полу рядом с Бизли открылась еще одна дыра. Он шагнул к ней, потом остановился. — Ты знаешь, что на острове торчит целая армия? Какого черта ты хочешь взбудоражить место вроде этого?
— Просто свяжи меня! — крикнул Рэмси.
Бизли сделал несколько запинающихся шагов и упал в яму. Мгновением позже в электрическом коттедже застучал бурильный молоток и, разрывая уши, завизжала пила.
— Иисус Христос, что ты делаешь?
Из дыры в полу донесся голос Бизли. — То, что ты попросил меня сделать, босс. А теперь, не дашь ли ты мне поработать?
Красный огонек продолжал карабкаться вверх. Рэмси уже не мог смотреть на него. Он отвернулся и уставился на пыльную пустыню, покрывавшую всю ближайшую стену. Присмотревшись, он увидел маленькие, похожие на жуков фигуры, наполовину покрытые песком и неподвижные, как ископаемые. Он смутно припомнил, что читал в сети о марсианском проекте МБС, и почему маленькие роботы остановились.
И посреди всего этого красная точка продолжала безмятежно подниматься.
Тихий лифт поднимался очень гладко, но Ольга все равно чувствовала себя так, как будто гигант сжал ее гигантским кулаком и поднимает вверх к чудовищному лицу, которое она не хочет видеть. Внезапно она сообразила, почему ей приснился цирк, актеры которого умерли — и часть ее жизни умерла вместе с ними. Сейчас она делало почти то же самое, что и тогда — взбиралась по лестнице на высокую платформу, и не важно, что она уже сотни раз делала это, что она поднималась почти механически, переставляя руку за руку отработанным движением, и даже в голове у нее звучали навсегда затверженные слова отца и она готовилась к тому, что будет потом.
От него пахло сосновой смолой, всегда, он использовал ее, чтобы руки оставались сухими. Этим, и вонючими сигаретами мамы, произведенными в России, и даже сейчас, после стольких лет, эти два запаха на мгновение вернули ее в детство. Большие руки отца обнимают маму за плечи или за талию, пока они вместе смотрят репетицию. Мама всегда с сигаретой в уголке рта, подбородок поднят, чтобы дым не ел глаза. Она всегда была прямая, как шомпол, худая, с мускулистым телом танцовщицы, даже когда ей уже исполнилось семьдесят, до того, как она заболела.
— Моя польская принцесса, — так папа называл ее. — Вы только посмотрите на нее, — говорил он, наполовину в шутку, наполовину с гордостью. — Она, может, и не королева, но сложена по-королевски. Зада вообще нет, бедра как у мальчика. — И потом он дружески шлепал маму по заду, и она шипела на него как кошка, защищающая котят. Папа смеялся, подмигивая Ольге и миру.
Они оба давно ушли: мама умерла от рака, папа вскоре последовал за нею, и все знали, что так и будет. Он сам не раз говорил: