Море штормит

Картины были для нее больше чем произведения искусства. Живительной силой, колдовским сиянием красок они не раз ободряли ее даже в самые горестные минуты. Известие о гибели мужа заставило надолго забросить палитру и кисть. Но прошло время, и вновь потянуло к мольберту. Анна Георгиевна попыталась представить далекий Пиренейский полуостров, написать выжженную солнцем равнину в долине Харама, тревожное небо Мадрида, изрубленные осколками оливы в Каса дель Кампо. Только краски почему-то не слушались ее. Зато все больше радовал Алешка. По натуре упрямый и ершистый, в своих работах он поражал необыкновенным лиризмом. У него была редкая способность чутко примечать в природе те почти неуловимые сочетания света и красок, которые обычно создают настроение всему пейзажу, согревают его изнутри невидимым, но ощутимым теплом…

Вскоре после вступления в город немецких войск Анну Георгиевну вызвали в комендатуру.

— Мы решили побеспокоить вас, — учтиво сказал офицер в чине обер-лейтенанта, почти не коверкая русских слов. — Вы должен нам помогать.

— Что вам угодно?

— Один маленький пустяк, — усмехнулся обер-лейтенант и тщательно пригладил ладонями словно приклеенные к черепу редкие рыжеватые волосы. — Мы будем разговаривать о здешней музей.

Анна Георгиевна промолчала.

— Не смотрите на меня с таким злость. Сегодня наступил война. Да! Но я есть художник. Хельмут Грубер всегда есть живописец! Мы не дикари. Репин — это тоже зеер гут. — Немец приподнялся в кресле и обеими руками, широко растопырив пальцы, оперся о стол. — Ваш музей, здешний картины — большой сокровищ. Они должен висеть на место. Да.

— Я ничем не могу вам помочь, — холодно сказала Анна Георгиевна.

— Ничем?

— Ничем.

— Но вы есть директор музей!

— Музея без картин.

— Мы точно выяснял: они имеется здесь. В городе. Да!

— Картин в Петровске нет.

— Есть!

— Нет.

— Глупый упрямство! — вскипел офицер. — Я не спрашивал, где партизаны. Я не спрашивал, что делает ваш сын. Меня интересовал только картины. Вы должен понимать! — Немец ударил кулаком по столу. — Воюют бомбы и снаряды. Краски не стреляют. Да!

Анна Георгиевна никогда не изображала на холстах палатки разведчиков Заполярья и жаркие домны Урала. Ей так и не удалось воспеть в красках героическую трагедию испанской земли. Выходили из-под ее кисти большей частью грустные пейзажи да сочные декоративные натюрморты. Но в эту минуту она поняла всей душой: воюют не только снарядами. Офицер вскочил из-за стола.

— Красная дрянь! Завтра я без тебя получу известность, где спрятан картинен. И тогда с тобой будет говорить не художник, а солдат фюрера!

На другой день с утра по всему городу было расклеено обращение немецкого коменданта к населению. Обер-лейтенант Хельмут Грубер обещал крупное вознаграждение каждому, кто сообщит что-либо о местонахождении картин Петровского художественного музея.

А через два дня Анну Георгиевну снова привели на допрос. Грубер насмешливо процедил:

— Ну вот, теперь, когда ваш тайна раскрыт, вы, надеюсь, начинаете говорить как благоразумный человек. Раскаянье мы учтем.

Анна Георгиевна выдержала испытующий взгляд обер-лейтенанта. Но лицо ее вспыхнуло. Неужели нашли? Кто же польстился на немецкую подачку?

— Вы что, и сейчас решили молчать? — Грубер вытащил из кобуры парабеллум. — Кто помогал прятать? Говори!

— Картин в городе нет.

Удар в живот свалил ее с ног. «Ничего они не знают!» — успела подумать она, и тут же все заволокла плотная, вязкая чернота.

Очнувшись, Анна Георгиевна медленно обвела взглядом сырые бетонные стены. Стучало в висках. Перед глазами клубился серый туман. И все же на стене, чуть пониже зарешеченного окна, она приметила полустертый неумелый рисунок: серп и молот. И короткую надпись: «Отомстите за нас!».

В тюремной камере на Накатной улице, в лагерном блоке у Черной балки не раз потом повторяла она эти слова, кусочками угля и мела, осколками кирпича и обгорелыми гвоздями рисуя на стенах силуэт воина-моряка с поднятой в антифашистском приветствии рукой.

Соседки по нарам долго потом вглядывались в расстилавшуюся за Бугом степь. Каждой из них виделось, словно в мареве, будто именно ее батько, нареченный, муж или брат, держа автомат над головой, бредет синим широким лиманом, пробирается плавнями к притихшему берегу реки. Анне Георгиевне тоже казалось, что в первой же атакующей цепи будет и ее Алеша. Оттого с еще большим упорством она наносила на стены все новые рисунки. И под каждым теперь появлялись подсказанные надеждой слова: «Наши близко!», «За нас отомстят!»…

Однажды ночью ее разбудила соседка. Прошептала, прижавшись к уху:

— Охранники под окном о чем-то лопочут. Понять — не пойму, но вроде про нас. Тебе бы послушать. Ты же по-ихнему понимаешь.

Анна Георгиевна бесшумно скользнула к стене. Осторожно подтянулась к решетке, прислушалась. Ветер доносил обрывки фраз.

Когда она вернулась на свое место, женщина спросила:

— Ну что?

— Сокрушаются, что наши уже под Феодосией. Боятся, скоро будут здесь.

— Ну, слава богу! — легко вздохнула соседка.