Море, солнце и…

— М-да, кровавое было местечко, — Виктор потер сланцем истертый булыжник мостовой. Наверное, его переложили уже в 20-м веке. Вряд ли он сохранился бы за 500 лет. Хотя… Камень как бы говорил: «Это я. Я настоящий. Я был здесь». У вещей ведь тоже есть память, они тоже могут запоминать. И этот камень помнил. Как на него валились всадники, утыканные стрелами наподобие ежей. Как били копытами одуревшие от жары и запаха крови кони. А потом по месиву проходила в атаку тяжелая пехота генуэзцев, выбивая остатки татар за первые ворота. Война — тяжелая работа. Требует много крови, пота и безумия.

— Здесь пахнет потом, кровью и… Будто кто-то сходит с ума, — Нина подняла руку, словно ощупывая запах.

Виктор, вытаращив глаза, смотрел на нее. В первый раз — там, в баре, где она танцевала — он не обратил внимания на ее слова. Сейчас же было очевидным — она тоже чувствует запах событий. Вернее, воспринимает события через запахи. События, давно прошедшие или которых вообще не было.

— Как это у тебя получается?

— Что? — она удивленно оглянулась.

— Ну вот, ты сказала, пахнет потом, кровью и безумием.

— А-а, это, — нотка безразличия. — Здесь пахло так. Давно, очень давно.

— Но ты сказала «безумием», — ему вдруг стало очень важно, что она ответит. До сих пор ни один человек не мог почувствовать то же, что Виктор, уловить те же запахи и в тот же момент, когда он их чувствовал. — Разве безумие пахнет?

— А разве можно назвать ветер ласковым? Или злым? Он может быть теплым или холодным. А может… ласковым. Если очень жарко — ласковым прохладным, если очень холодно — ласковым теплым…

— То есть ты хочешь сказать, что один и тот же запах может заставить думать об одних вещах в эту секунду и о других — через пару? Пару секунд?

— У-ум-м, какие сложные слова, — она даже прикусила губу, пытаясь сосредоточиться. — А ведь это просто, очень просто. Я чувствую — и все. Смотри, как красиво.

Действительно, башни и стены с квадратными зубцами смотрелись эффектно. Песочно-рыжие на фоне голубого неба. Наверное, только небо осталось здесь таким же, как пять веков назад. Башни выгорели на солнце и обрушились внутри. Казармы обвалились вообще. Стерлись на земле могилы павших в тех битвах. Даже золото стало мутно-серым. И только небо было тем же, каким оно отражалось в глазах первого консула Генуи в этих варварских землях. Черных, скорее всего, глазах. Хотя вот римлян, например, принято считать голубоглазыми блондинами или шатенами на худой конец. Много вы знаете голубоглазых итальянцев?

Они, оказывается, уже какое-то время находились в бывшей церкви. Правда, куполом она была больше похожа на мечеть. Но не могли же генуэзцы быть мусульманами!

— Ты веришь в Бога? — Нина была очень серьезна.

— А кто ж в Него не верит?

— Нет, ну правда?

— Правда. Любой самый упертый атеист хоть раз в жизни, да вспомнит о Нем.

— Ты такой?

— Нет, я не такой, — Виктор достал из-под футболки маленький крестик и показал Нине. — Вот.

— Нет распятия. Ты католик?

— Православные мы. А что распятия нет… Не люблю, когда человек мучается.

Глаза их, меж тем, привыкли к сумраку церкви, предметы вокруг стали различимы. Стеллажи вдоль стен с какими-то монетами и наконечниками стрел. Черепки, обломки утвари, лежащие прямо на полу. Да-а, кому-то, наверное, ужасно интересно все это. Музе-ей!

Солнце сделало маленький шажок на своем огромном пути, пока они брели вдоль экспозиции. И его луч, пробившись сквозь узкое стрельчатое окно, коснулся каменной иконы на небольшом возвышении. Это была Богоматерь с младенцем. Лик ее стерло время, младенца еще можно было рассмотреть. Наши герои стояли перед алтарем. Интересно, местному священнику приходилось венчать кого-нибудь? Или он только взывал разбить орды язычников во имя Христа? Конечно, воевать лучше во имя чего-нибудь или кого-нибудь. Иначе разве будешь ты рубиться, проткнутый копьем насквозь? Просто эгоистично умрешь. А вера дает силы. Прости мне, Господи.

Они стояли у алтаря одни в этой старой маленькой церкви, несмотря на то, что сзади кто-то бродил, переговариваясь. То ли туристы, то ли служащие музея. Они все равно были одни.

— А ведь генуэзцы — это итальянцы, собственно говоря.

— Ну да. Из Генуи.

— Генуя, Верона, какая разница. Представляешь, кто-то из предков Монтекки мог привезти сюда эту икону.

— Монтекки? Кто это?

— Или Капулетти. Это фамилии Ромео и Джульетты.

— А-а…

— Джульетте, кстати, было пятнадцать. Правда, и жили они тогда лет по 30–35. До первой эпидемии чумы. Так что для Джульетты… Ты замерзла?

Нина, действительно, вся съежилась, кожа ее покрылась мурашками. Вот-вот, казалось, она задрожит.

— Ну, пойдем тогда дальше. Прохладно здесь.