Море, солнце и…

И Виктор ударил. Совсем простой бой. Совсем простой ритм. Но все быстрее, быстрее. Совсем, как ветер. И ветер почувствовал это и завыл в основную ноту с ним. Федор дал хриплую ноту. Потом еще одну. Потом три, три, три. Гитара, сакс и ветер. Неплохо получается! Волны на глазах вырастали, словно кто-то огромный наклонял набережную все ниже к ним. Играть приходилось уже в полную силу, наклоняясь вперед — под ветер. Короткими очередями забил дождь. И все это вместе удивительным образом подпевало нашей песне. Из которой, как известно, слова не выкинешь. Уберешь ветер — обвалится песня. Уберешь волны — сломается ритм. Сотрешь вопли чаек — и не будет этого Дон Кихота, что в который раз атакует ветряную мельницу верхом на тощем Росинанте. Дон Кихота — негра. Ибо только негры атакуют под джаз.

И выглянуло к ним подбитым глазом солнце. И окрасило мир в цвета полумрачного кинотеатра. И возрадовалось…

Электричество кончилось. Виктор еще пару раз ударил по струнам вхолостую, оглянулся — нет палаточницы. Но хорошо было! Ох, хорошо! Он хрипло расхохотался, весь мокрый, в облипшей футболке, с гитары тонкой струйкой стекает вода.

— Федор! Получилось! У нас получилось!

— Да! Здорово! — Федор едва не клацал зубами под своей панамкой.

— Ладно, мучачо, давай домой, не ровен час, простынешь!

— Ага! Счастливо тебе, амиго!

— Да ты знаешь испанский?!

— Адьёс! — Федор протянул руку Виктору, второй держа под мышкой сакс.

— Адиос! — Виктор пожал протянутую руку.

И они разошлись. Один — кренясь под ветром, с саксом под мышкой, что почти в его рост. И второй — взвалив рюкзак на плечи, с гитарным футляром в руке. Разошлись, скорее всего, навсегда. Но сегодня они сыграли вместе. Вместе с ветром, штормом и чайками. Поэтому нет у них сожаления, а есть эйфория. Такова, знаете ли, сила искусства.

* * *

Виктор брел домой, пытаясь обходить мутные потоки, что текли ему навстречу с гор. Промокая все больше, хотя казалось бы — куда еще? Хорошо хоть рюкзак и чехол гитарный не промокают, сам проклеивал швы. Да и вообще, ерунда это все — дождь, шторм. Завтра утром — в Симферополь, оттуда — первым поездом в Россию. Лето за границей кончилось. Надо же… Внезапные мысли пронзают, таково их свойство. «Вот я стою здесь, на Крымской земле, завтра с грустью уезжаю в Россию. А прадед уезжал из России, тоже с Крымской земли, тоже с грустью. Только моя грусть временна, а его была навсегда. На-всег-да… Какое противное слово. О чем, бишь, я? Да-а… Ерунда это все. Вот что-то есть… Что-то, что не ерунда…»

Маленькая фигурка отделилась от забора, забора его дома. Самое интересное, что в этом не было неожиданности — он в глубине души, в самой сокровенной глубине, знал… Но все равно остановился, прямо посреди улицы, весь мокрый до нитки. И дождь, и эти грязные сумерки с ветром, все куда-то отдалилось, все стало не важно. Нина подошла к нему, тоже промокшая, в том самом темном платье с открытыми плечами, в котором танцевала для него. Он заметил платье только потому, что в нем трудно было ходить, оно облепило ноги. Заметил краем глаза.

— Ты жив, — скорее вопрос, чем утверждение.

— Что со мной случится, — какие огромные у нее, оказывается, глаза. Каждый раз смотрю, каждый раз удивляюсь.

Огромные, черные, как ночь, глаза.

— Я молилась за тебя, — она стояла совсем близко, сделал движение рукой, будто хотела коснуться его, но остановила себя. — Пахло смертью… я… я не знала, что делать… как помочь… помолилась — стало легче. Я поняла, что все будет хорошо с тобой.

— Я тоже молился, — признался он. — Было страшно.

— Ты не упал? — ее глаза стали тревожными. Она опять сделал движение рукой — коснуться — и опять остановила себя.

— Нет, — странное состояние овладело им. Наверное, сродни шизофрении, или, как минимум, раздвоению личности. Он смотрел на Нину и думал: «Господи, прости, что поминаю всуе, Господи, как счастлив тот, кого эта девчонка так любит. Да, она ведь любит первой чистой, чуть глупой, но такой… светлой любовью. Так любят, наверное, только дети. И девочки-подростки».

В ее глазах проснулось тихое счастье.

— Ты… ты славная, — он вдруг, неожиданно для себя, шагнул к ней, взял за плечи и осторожно поцеловал в лоб. Ее волосы все еще пахли солнцем.

— Ты очень славная. Уже поздно, мать волнуется, наверное. Пойдем, я провожу тебя домой.

— Нет, — она отпрянула от него. Кровь бросилась ей в лицо. — Я сама дойду. Пока.

Она быстро пошла, быстро — насколько позволяло платье, пошла под гору. Сделал три шага, остановилась, повернулась к нему.

— Ты странный. Я буду думать о тебе.

Она уходит.

Может, мы слишком злоупотребляем этой фразой, может, она с каждым разом все больше теряет свой трагический смысл, но…

Она ушла.