Море вверху, солнце внизу

Он задумался об этом одиночном действии, кажется, на несколько минут. Оно напоминало шорох задвижки, или четок, или пилюль… Адам не знал деталей, лишь то, что, когда отец ушел, она пыталась убить себя, забросив в свое бумажное горло пригоршню снотворных таблеток. Это случилось после того, как она отвезла его на север к отцу, двенадцать часов за рулем, молча, вцепившись в руль и глядя вперед, слушая один и тот же компакт-диск снова и снова, пока треки не начали перескакивать… Он и представлял, и видел во сне мать там, в ванной, за приготовлениями к самоубийству, перед тем как вдохнуть последний глоток света. Сотни, нет, тысячи раз. Вот она стоит перед зеркалом, смотрит на отражение, изможденная затворница, и глотает таблетки, заброшенные уверенной или трясущейся рукой. Иногда таблетки — семена, иногда рука пуста, но она всё равно глотает, а лицо бледнеет, потом синеет, зеленеет. Она падает на пол, сворачивается клубком на твердом и холодном кафеле, обмякшая и костлявая. Обычно на этом моменте Адам просыпался, приходил в себя, хотя пару раз во время просмотра этого фильма-сна он видел, как тело разлагается в ускоренном воспроизведении, за разрушением ее скелета следует стихийное появление личинок, и когда части тела распадаются естественным образом, держась на одних сухожилиях, из ванны выползают паукообразные крабы с панцирями в иглах и шипах и обследуют ее останки отростками с черными бусинками. Они заползают на труп и отправляют вырванные клешнями куски в свои жилистые пищеводы.

Как бы там всё ни происходило на самом деле, попытка суицида была. И с тех пор она в этом состоянии. Как она может считать себя умершей, если дышит, разговаривает, пусть даже редко и близоруко? Всё, произнесенное ею, было записано в письмах, которые посылала ему Элайза, хотя Адам предпочел бы не знать и не читать ее пустословие с сильным отпечатком Альцгеймера; это удручало его, потрясая до глубины души. Временами он представлял, что письма на самом деле от матери и описывают помешанного скитальца, о ком она заботится из жалости и по доброте душевной. Но сила подобного убеждения всегда была ничтожной. Когда он попытался показать одно из писем отцу, тот выхватил его из рук Адама и разорвал на кусочки. Оставшиеся Адам спрятал в коробку из-под обуви, обнаруженную Эвелин в кладовке, и, несмотря на все попытки оставаться почтительной, ее мрачное очарование было всепоглощающим. Впоследствии она даже использовала некоторые фразы из писем в своей экспериментальной поэзии. Адаму приходила мысль, что, возможно, мать отрицала, что пыталась покончить с собой. У нее не получилось удержать мужа и возникло желание убить себя, должно быть, думала она. Его поражала способность разума отрицать реальность.

Ее сухие глаза со скрипом поднялись и опустились, обследуя стеклянные двери.

— Ну почему не умирает? — пробормотала она. — Надо умереть… почему не умирает?

Адам впервые после приезда услышал ее голос. Он не принадлежал ей, да и вообще человеку. Губы шевелились, пусть едва заметно, и он это видел. Она говорила про сад, он не сомневался. Он помнил, как когда-то мать пыталась его вырастить. Ничего не приживалось. Любое растение, пустившее корни, вскоре становилось бурым и сморщенным, так и не выкинув колючие стебли или лепестки, не укрывшись пышным цветом. Вонь стояла, как из компостной ямы. Отец прилично вложился в сад, покупая матери всевозможные семена — всё, что она просила. Она перепробовала гортензии, туи, настурции, незабудки, попугайные тюльпаны, жонкилии, пионы, ирисы, валериану, нарциссы и венерины мухоловки. По почте приходили самые экзотические семена: раздутые баобабы, аморфофаллусы, трупные цветки[53], драцены, элеокарпусы боджери. Семена в форме арбуза, наконечника средневековой булавы, клубники альбион, ангельских крыльев и одно-единственное зерно, напоминающее высеченный лик Христа, из которого впоследствии выросла Гоморрская воронка, где предавались оргиям пауки-сенокосцы, затопленные жаждущей мести дождевой водой. Когда юный Адам попытался впиться зубами в одну из миниатюрных клубничек, найденную в деревянном ящике на кухонной столешнице, она лопнула, как капилляр, и наполнила рот медной жидкостью с привкусом батарейки, окрасив при этом язык. Мать целую неделю дулась на него из-за того, что пропало единственное семя. Позже, взбираясь на дерево в роще неподалеку, он упал и ударился головой о землю. Она увидела это из увядающего сада и от испуга уронила семя размером с кокос, которое раскололось надвое, извергнув струи сверкающих спор, обжегшие ей ноги.

— Почему у меня не получается? — спрашивала она, надевая синюю футболку под один из своих поношенных джинсовых комбинезонов. — Легкая рука — это выдумка, — говорила она Адаму, держа в руках герань с чахлыми листьями. — Я сажаю глубоко и поливаю, и солнце встает каждое утро, как и должно, почему же не растет?