Морена

— Это жизнь — вступил в разговор Токарев — и от нас зависит, как мы ее проживем. Беспредел не только в Одессе, он во всей Украине беспредел, и то ли еще будет. Все берега потеряли, все как последний день живут. Но остались еще люди идейные, как вы, как я, как Хвост. Те люди, которые не одним днем живут, которые на своей земле стоят и чужой им не надо. Если мы будем закона держаться, и друг другу ход давать, а таких гадов конченых как эта с. а Резницкий чморить и ходу им нигде не давать — тогда и будет жизнь людская.

Молдавские воры молчали, переваривая наглость.

— Про людское ты хорошо говоришь, Токарев — начал Гарик.

…

— Только вот что-то я не пойму. За себя я могу сказать, что я по-людскому живу, и за это на любом сходняке отвечу. И каждый из нас за себя сказать можешь. А вот ты — по какому закону живешь, а?

…

— Кто ты есть по жизни, Токарев? К какой масти ты себя причисляешь? Вор не вор. Мент не мент. Говоришь, что ты начальника своего в яму закопал и всех его отморозков вместе с ним. За них разговор отдельный, но речь не о них сейчас. А о тебе. Такого даже по людскому закону не позволяется — и ты это наверняка знаешь. Положено человека на сход пригласить, вопросы задать, дать на них ответить — и потом уже люди решают. А ты получается, сам решаешь. Так кто ты такой, Токарев? Бог?

Повисло молчание.

— Кто я такой… — ответил Токарев, когда молчание стало совсем угрожающим — не твое дело, Гарик. Я с тобой говорю первый и последний раз. Разборкам в городе — ша. Стрельбе — ша. Все тихо и мирно. Что за кем было — то за тем и остается. У нас кусок ментовской. У вас — воровской. Со своей стороны — гайдамаков, беспредел всякий я давил и буду давить.

…

— Если вас устраивает жить, как жили — живите. Ваш кусок будет вашим, его у вас никто не отнимет. Если нет — задавлю. Безо всякого закона. За слова отвечаю.

С этими словами — Токарев повернулся и пошел к машинам, оставив Хвоста с молдавскими ворами — одного.

Гарик долго молчал, рассматривая Хвоста. Угрожающе молчали автоматы…

— Тебе — жить — наконец, сказал он.

Повернулся, взмахнул рукой.

— Уходим.

* * *

— Как жить будем? — спросил Хвост, когда они в одной машине возвращались в Одессу.

— Как жили, так и будем жить. Ты старший над братвой. Я старший над красными — ответил Токарев.

— А если тебя снимут? Вон, буза уже идет.

— А ты сделай так чтобы не сняли.

…

— Я тебе помог, Хвост, отмазал перед молдаванами — теперь ты мне помоги. Отправь своих гайдамаков по адресам всех этих майданутых, пусть профилактику проведут. Разъяснят, что пасть широко открывать не надо, не те времена сейчас.

…

— Так и будем жить, Хвост. Ты — мне. Я — тебе.

— Резницкий точняк кони двинул? — спросил Хвост после пары минут молчания.

— Я же тебе фотку показывал, — прижмурился он.

— Фотка это да… круто солишь, Токарев. Ох, круто.

— Мне — хлебать.

04 мая 201… года. Украина, Одесса. Суворовский район (бывший пос. Котовского)

— Значит, здесь ты и выросла…

— Да. Вон в том доме…

Она сама не знала, зачем пошла сюда. Что она тут хотела увидеть? Зачем бередить и так напоминающую о себе рану? Но она — пошла. Как бы больно и противно это не было. Она должна была здесь побывать.

— Какой этаж?

— Пятый. Справа.

Он достал из кармана монокуляр, начал рассматривать дом. А она уже все рассмотрела, что хотела.

Что тут изменилось? Да ничего, собственно. Появилась новая застройка, вон там — вместо продуктового поставили супермаркет. И — всё.

Остальное — все то же самое. Те же разбитые машины у подъездов. Те же люди… она хорошо знала их натуру. Злобные, жестокие, распущенные — но их злобность проистекала не из их силы, а из их слабости. Это люди, которые из-за необходимости постоянно выживать — забыли такие важные для любого человека вещи, как честь, достоинство, доброта. Она это знала, как никто. Когда она бежала — совсем юная, напуганная, но не сломленная, без документов — никто не помог ей. Никто не защитил ее. Никто не открыл перед ней дверь.

Ее просто сдавали хозяевам — раз за разом. Как будто, так и должно было быть.

Только Георгий… он совсем не знал ее тогда. Но он не бросил, не принял это как есть. Он восстановил справедливость.

Пулями.

— Ты мне хочешь что-то сказать? — сказал он, не отрываясь от монокуляра.

— Мы рискуем жизнью ради вот этих людей. Ты никогда не думал, а стоит ли оно того? Нас могут убить, и никто не положит цветка на наши могилы. Оценят ли они то, что мы делаем для них.

…

— Может, нам просто… жить?

Он покачал головой.

— Но почему?

— То, что я делаю, я делаю не для этих людей.

— А для кого?

— Для их детей. Для тех, кому только предстоит вырасти. Я не хочу, чтобы они росли в искалеченном мире. В том, в каком рос я. Я не хочу, чтобы они росли на чужбине. Я хочу, чтобы у них была страна. Могучая и великая. Название, которой произносилось бы с гордостью, как когда-то. В этой стране — нашлось бы место и нам.

И нашим детям? — хотела спросить она. Но не спросила.

— В этой тайной войне — победы еще нет. Но будет. Обязательно будет. А что касается нас — то завтра мы уплывем.