Морф

Ужин подавали в пять. Церемонно раскланиваясь и не переставая скалить довольно острые зубы, наши зомби расставляли на кипенно-белой скатерти фамильный фарфор Штойцев. Прибежал раскрасневшийся и запыхавшийся господин Шпарс, сообщил, что артишоки вот-вот доварятся, и уж тогда мы сможем приступить к ужину. Штойц спокойно выслушал его, отослал прочь истинно королевским жестом, а затем, сложив домиком ладони, уставился на Гверфина. Он частенько вот так на него таращился, но, видимо, это свойственно всем отцам: сморит на дитятю и налюбоваться не может. Я сидела и помалкивала. Да и что тут говорить? Ждем ужина, все тихо, мирно. Арнис перевел взгляд на мою скромную особу и как бы между прочим поинтересовался, не замечаю ли я загнивания тканей. Ну, где-нибудь. Я пожала плечами. Да нет же, все отлично. Швы держатся, протухшим мясом тоже не воняет — иначе Гверфин наверняка бы мне об этом сказал…

— Вот и замечательно, — мягко сказал некромант, — значит, я уеду со спокойным сердцем.

— Отец?

Арнис улыбнулся отпрыску.

— Сегодня принесли донесение, что под Фребином кладбище неспокойное. Сами понимаете, я должен выполнить свой долг некроманта и привести погост в надлежащий вид. Так что, детки, вы без меня не шалите и дверь никому не открывайте… — тут он сделал паузу и, поразмыслив, закончил, — никому, даже моему старинному приятелю Виаро. Ты, Гверфин, его видел однажды.

Гверфин поморщился.

— Извини, отец, что-то не припомню.

— Такой высокий и худой, вечно взъерошенный, — с улыбкой подсказал Штойц.

— А-а-а, понятно. Этот тот, которому я еще милостыню хотел подать?

Я невольно прыснула в кулак, представив себе эту сцену. Подаяние. Шерхему Айлану Виаро. Любопытно, милосердный Гверфин только испугом отделался? Мальчишка сверкнул на меня глазищами и погрозил кулаком, но так, чтобы отец не заметил. Вообще между нами установились весьма близкие, но очень приятельские отношения: он, не взирая на просыпающийся интерес к девицам, определенно не видел во мне существо противоположного пола. Ну, оно и понятно — все-таки умертвие, которое ходит и дышит исключительно благодаря зашитому в грудь талисману. Я, в свою очередь, тоже упорно не замечала в нем подрастающего мужчину.

— Именно, — елейным голосом подтвердил Арнис. — за ворота никого не пускать. Ни-ко-го. И если… ну… Все мы смертны, так ведь? Ты помнишь о тайнике?

— Да, отец, — Гверфин задумчиво опустил голову.

В этот миг в дверях наконец появился Шпарс, за ним — зомби с тяжеленным подносом, и разговор как-то сам собой утих. Так мы и поужинали в каком-то неприятном, напряженном молчании; неясная тень тревоги нависла над нами, покалывая игольчатыми лапками под сердцем. Арнис тоже был как не в своей тарелке, а Гверфин — тот глубоко о чем-то размышлял, меж бровей залегла глубокая складка.

Когда зомби начали убирать со стола, я догнала его. Гверфин, судя по всему, направлялся на крепостную стену, откуда можно было обозревать местность до самого горизонта. Это было его любимым местом во всем замке и, надо отдать должное, именно здесь закаты бывали по-особенному красивы. Холмы, черный ельник и сполохи розового огня на жемчужных облаках.

— Почему Арнис так обеспокоен? — я заглянула в напряженное лицо Гверфина, — мы же здесь в безопасности?

— Он не любит меня здесь оставлять одного, — ровно ответил тот. Уселся на прямоугольный зубец, похлопал по камню рядом с собой, — сядешь?

Я не стала отказываться. Гверфин был, конечно, худой как щепка, но все равно — очень теплый, по-человечески теплый. Ну, а меня в моем теперешнем состоянии это манило похлеще конфет.

— Мне не нравится, когда отец говорит о тайнике, — тихо выдохнул мой приятель, — в прошлый раз о тайнике говорила матушка перед смертью…

— Ты никогда мне не рассказывал о маме, — пробормотала я.

— А тебе интересно? — он вскинул на меня глаза, черные омуты, наполненные грустью.

— Ну… — я задумалась, — не то, чтобы из любопытства, но мне бы и правда хотелось послушать про твою матушку. От чего она умерла, Гверфин? Твой отец богат. Он мог бы нанять хороших лекарей. Тот же Шерхем Виаро, он ведь очень одаренный… в смысле, мне кажется, что он мог бы помочь.

И тут у меня возникло странное ощущение, что сидящий рядом худенький паренек куда взрослее и мудрее меня. А я рядом с ним как дитя малое, сижу и задаю глупые вопросы.

— Лекари не всесильны, — размеренно начал Гверфин, — у мамы было очень больное сердце. Очень. Оно какое-то у нее было… неправильное, не такое, как у всех людей, и потому срок ему был отпущен короткий. Лекарь может срастить порез. Или даже рубленую рану. Но он не может сделать новое сердце, понимаешь?

Я молча кивнула. Мне было стыдно оттого, что Гверфин указывает мне на вещи очевидные, а я об этом даже и не подумала. Помолчав, паренек провел пальцами по непослушным, торчащим в разные стороны волосам, и добавил:

— Отец очень любил маму. Пока она была жива, он ни на шаг от нее не отходил. А вот когда не стало, пошел… искать утешения. У всех юбок на свете. Скажи, разве это правильно?