Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Но как раз такой связи у евразийцев найти невозможно. Исходя из идеи «России – особого мира» с неевропейской и неазиатской судьбой, они оказались полностью чужды идеи трансконтинентальных блоков, особенно мысли о союзе «сердцевины суши» с Центральной Европой. Трубецкой твердо предостерегает русских, разгневанных на Антанту, против убежища в германофилии, и Савицкий относит всю Европу к враждебному России-Евразии царству Океана. Еще важнее другое обстоятельство. Резко осуждая большевиков начала 1920-х за намерение «русифицировать» Европу под видом ее «коммунизации», евразийцы полностью приняли большевистскую политику в Азии – политику подрыва европейских империй и сфер влияния как «единственно естественную для России». Трубецкой провозгласил новую роль России как «огромной колониальной страны, стоящей во главе своих азиатских сестер в их совместной борьбе против романо-германцев и западной цивилизации». Поскольку в сестринские страны он зачислил территории в Азии, ведущие к теплым морям (Турцию, Персию, Индию, Китай, Афганистан), казалось бы, он тем самым прямо выходил на идею «континентального блока», пусть и противостоящего Европе. Но не тут-то было.

Тот же Трубецкой резко осуждает своего любимца Чингисхана, вышедшего за рамки евразийской империи и пытавшегося захватить азиатские платформы с их цивилизациями, притязавшего «на то, что можно завоевать, но нельзя удержать в руках», как и большевикам – Европу. В «формулировке» 1926 г. евразийцы сформулировали со всей определенностью: «"Цветная опасность" направлена не на Россию и угрожает Европе совсем на других путях. Она уже колеблет колониальные империи европейских держав, оставляя Россию-Евразию как неподвижный центр, вокруг которого закипает борьба и на который как будто склонны опереться своим тылом неевропейские культуры… В случае возможной борьбы Азии с Европой нам благоразумнее предпочесть наше евразийское самодовление превращению равнин Евразии в поле сражений». Здесь очевиден спор с В. Соловьевым, у которого в «Повести об Антихристе» силы Европы и Восточной Азии сталкиваются в битвах на земле России. Но точно так же евразийцы отторгают сюжет Маккиндера, у которого хартленд наступает на азиатское приморье: за такую стратегию они осуждают и большевиков, и Чингисхана. Их сюжет иной: приморью предстоит быть охваченным войной Азии против европейской гегемонии, Россия же, формально не вовлекаясь в войну, должна предоставить надежный тыл азиатам (стояние во главе Азии оборачивается ролью исключенного из непосредственной войны, хотя и дружественного азиатам «неподвижного центра»).

Таким образом, при чуждости евразийцам идеи «континентального блока» тезис о перенесении на Россию названия материка не объясним аналогиями с немецкой геополитикой. Более интригующие результаты дает прямое сравнение евразийской доктрины с исходным текстом Маккиндера. Отвергнув идею прямого наступления на приморье (с оговоркой насчет Анатолии), а также созидания континентальных блоков, они сомкнулись с английским геополитиком в других пунктах, в том числе не представлявших интереса для Хаусхофера и его школы. Это осевое положение России в Старом Свете (а не просто роль Zwieschenglied); воспринятое ею «наследство Чингисхана», вошедшее в греко-славяно-туранский синтез; динамика «лесного» и «степного» начал и их скрещение в генезисе русской государственности. Весь этот комплекс мотивов у Маккиндера, вторящих идеологии раннего евразийства, венчается рассуждением Савицкого о том, что «Россия-Евразия охватывает собою "ядро", "сердцевину" Старого Света», причем слова «ядро», «сердцевина» – переводы маккиндеровского heartland ставятся в кавычки, знаки цитируемого чужого дискурса (имя Маккиндера не названо, но евразийцы ведь вообще избегают ссылок на современных им <англо->романо-германцев в соответствии с формулой, вынесенной Савицким в эпиграф одной из его статей: «European non citantur» – «Европейцы не цитируются»). На этом фоне бросается в глаза точная перекличка русской формулы «Россия-Евразия» и формулы Маккиндера «heartland of Euro-Asia» применительно к России. Я предполагаю, что возникновение ключевого словообраза в сознании таких евразийцев, как Трубецкой и Савицкий, хорошо владевших английским, могло быть инспирировано восприятием оборотов «the closed heartland of Euro-Asia» или «the vast area of Euro-Asia which is inaccessible for ships» по аналогии с английской конструкцией типа «the city of Dublin»: эта конструкция как бы подсказывала тождество России-«хартленда» и «Евро-Азии». Однако ясно, что такая подсказка могла реализоваться лишь в том случае, если она находила некую поддержку в геополитической идеологии евразийцев.