Морган

Моргану тогда хотелось ее приголубить, как маленькую. Только дети ищут защиту в магии, потому что безоружны перед жестокостью мира. Но Варенька не давалась, загораживала самодельный прибор локтем.

И сахаром она мужа кормила первые месяцы брака. Накапает что-то из темной бутылочки на рафинадный кусочек:

– Съешь, Аглаюшка.

– А чего это?

– А чтоб не блудил. На чужих баб не заглядывался.

Выяснил, валерьянку она капала. И смешно, и грустно.

Бывало, ночами Морган находил жену в гостиной. Она стояла с зажженной свечой в руке перед выводком фотографий покойных мужей, как перед иконостасом, чуть слышно бормотала пересохшими губами. Воск застывал пластами на пальцах. Морган обнимал ее за плечи, уводил в спальню. Тушил и забирал свечу из липких, навощенных рук. Варенька всхлипывала, как ребенок. Бодала головой его седую грудь. А наутро, подрумянив щеки и начернив глаза, снова выступала неприступной крепостью.

Жизнь катилась колесом с железным ободом. Варенька хотела для него карьеры. И он, вот дурак, начал карабкаться под пенсию по должностной лестнице. Заставляла стричься два раза в месяц. Он завел парикмахершу и чуть не соблазнился на маникюршу. Все у него теперь было новое: костюмы, пальто, кашне. Туфли снашивать не успевал, Варенька гнала за модной парой.

Подоспел очередной ремонт. Красные автобусы сменились тревожными подсолнухами Ван Гога. Теперь в кухню стало не зайти. Со стен кивали головами солнечные наваждения художника-безумца. Морган пытался спорить с Варенькой, но та, мазнула его по носу алой когтистой лапой:

– Ты ничего в этом не понимаешь. Красиво ведь! Сочно!

Коровий диван был сослан на дачу. Его место заняло бордовое разлапистое лоно. Иначе не скажешь. Нечто сверхмодное, кошмарное творение хипстера-мебельщика. И только компания задастых «девочек» с пьяной привычкой оккупировавших по пятницам и это чудовище, не поменялась.

Морган помнил, что пластинки пришлось убрать на антресоли. Ремонт, пыль, грязь. Чтобы под ногами не валялись, – велела Варенька. Туда же запихала и проигрыватель. Кривила губы над «музыкальным хламом» Моргана. И присюсюкивала, коверкая, достойное, в общем, увлечение:

– Ми-и-иломан!

Пластинки он нашел. Выдернутые из бумажных конвертов, они кучей лежали в гигантском, плотном мусорном пакете с завязками, будто уже предназначенные на выброс. Хрупкие трупики, припорошенные строительной пылью, поцарапанные, обглоданные по краю, другие – откровенно разломанные, пополам, как облатки, нечестивыми руками. Следы преступления, которые и замести-то не торопились. Восьмушку пластинки с сонатами Гофмана он спрятал в карман.

Зачем? Ну, зачем? Женщина с красными ногтями, губами, будто только оторвавшаяся от кровавой раны, присосалась к нему, как пиявка. Тянет, и тянет душу, бесконечно уводит в омут, держит спрутом, обволакивает, сама не знает, чего же она хочет.

И пятеро его предшественников упреком стоят в одинаковых рамках. И он, шестой, последний в очереди. Почему последний? Крайний справа. Их уход уже не кажется абсурдом. И не верит Морган в колдовство. Они, в отличие от него, нашли выход. Выбрались из ловушки.

Прожили они три года. Про Моргана подружки Вареньки шепотом друг дружке передавали, как по беспроволочному телеграфу:

– А шестой-то у нее, вообще, без вести пропал. Был человек – и не стало человека.