Морис. Куда боятся ступить ангелы

Наутро возбуждение в нем немного улеглось. Накатила простуда, потому что, сам того не заметив, он вымок под дождем и в результате умудрился проспать богослужение и две лекции. Но разобраться в своих ощущениях ему не удалось. После ланча он переоделся для футбола, однако, бросившись на диван, проспал до самого чая. Никакой подпитки организму не требовалось. Вместо чая Морис побрел в город и, наткнувшись на турецкие бани, пошел туда. Простуду, кажется, удалось изгнать, зато он опоздал еще на одну лекцию. Холл вдруг почувствовал, что не готов встречаться со своей старой гвардией – саннингтонцами, – и, никак не афишируя свое отсутствие, пообедал один в помещении дискуссионного общества. На глаза ему попался Рисли, однако желание общаться пропало. Снова подступил вечер, и, к своему удивлению, он обнаружил: туман в голове рассеялся. Работу, на которую в другие дни уходило часов шесть, он сделал за три. Спать он лег в обычное время и проснулся здоровым и безмерно счастливым. Какой-то глубинный, подсознательный инстинкт подсказал ему: надо дать Дарему и мыслям о нем суточную передышку.

Понемногу они начали встречаться. Дарем пригласил его на ланч, Морис не остался в долгу. Правда, ответное приглашение последовало не сразу – сработала осторожность, в принципе ему не свойственная. Раньше он проявлял осторожность по мелочам, но тут масштаб был совсем другой. Он все время был начеку, и его действия в октябре вполне можно описать языком военных действий. Он не отваживался ступать на неразведанную территорию. Собирал сведения о слабых местах Дарема, равно как и о сильных. И прежде всего приводил в состояние боевой готовности свой арсенал.

Если бы возникла надобность спросить себя: «Что же со мной происходит?», – он бы ответил: «Дарем – один из тех, с кем мне хотелось дружить еще в школе». Но надобности задавать себе такой вопрос не возникало, и он просто продвигался вперед, стиснув зубы и отключив разум. Дни, полные противоречий, ускользали в небытие, и Морис ощущал, что обретает все более твердую почву под ногами. Остальное не имело значения. Да, он должен работать, соблюдать условности общества, но все это вторично и мало его занимает. Он рожден для другого – подняться по склону горы, протянуть руку и найти руку другого человека. Он уже забыл, насколько был близок к истерике в ту первую ночь и как чудесно исцелился. Это были ступени восхождения – они остались позади. Мысли о нежности, о каких-то чувствах никогда не посещали его. Его отношение к Дарему не было пылким. Дарему он не противен – это точно. А больше ничего и не требуется. Зачем гнать лошадей? Он даже не лелеял никаких надежд – надежды отвлекают, а сделать нужно так много…

7

В следующем семестре они сразу сблизились.

– Холл, представляете, я на каникулах чуть вам письмом не разродился, – с ходу завязал разговор Дарем.

– Да-а?

– Но так развез, что самому противно стало. Да и вообще несладко мне там пришлось.

Не уловив в его голосе особой серьезности, Морис спросил:

– А что случилось? Пересолили рождественский пудинг?

Тут же выяснилось, что со своей шуткой он попал в точку – в семье разразился крупный скандал.

– Мне бы хотелось знать ваше мнение – если от моего рассказа вы не умрете со скуки.

– Давайте, я слушаю, – подбодрил его Морис.

– Мы сцепились по вопросу о религии.

В эту минуту в комнату вошел Чэпмен.

– Извини, нам нужно кое-что обсудить, – остановил его Морис.

Чэпмен ретировался.

– Зачем вы его выставили, мою дребедень в любое время можно выслушать, – запротестовал Дарем. Но стал рассказывать с воодушевлением: – Холл, не хочу вам морочить голову своими верованиями, вернее, их отсутствием, но для полной ясности надо сказать, что я не сторонник общепринятой религии. Я не христианин.

К подобной позиции Морис относился неодобрительно; участвуя в прошлом семестре в дебатах на эту тему, он сказал: если уж у тебя есть сомнения, держи их при себе – пожалей окружающих. Но сейчас он лишь заметил Дарему: вопрос этот сложный, у него много граней.

– Я знаю, дело не в этом. Тут и обсуждать нечего. – Дарем помолчал, глядя на огонь в камине. – Дело в том, как к этому отнеслась моя матушка. Я признался ей полгода назад, летом, и она восприняла мои слова вполне спокойно. Отпустила какую-то глупую шутку, как обычно, только и всего. Поговорили и забыли. Я был ей за такую забывчивость очень благодарен, ведь на меня это давило многие годы. Я не верил в Бога с детства, нашел для себя кое-что получше. Но, когда познакомился с Рисли и его компанией, понял, что о своих взглядах должен сказать вслух. Вы не знаете, как они носятся с религией – у них это прямо точка отсчета. Вот я и высказался. Мама никакого шума поднимать не стала, мол, доживешь до моих лет – поумнеешь. Я уехал довольный, с души будто камень свалился. А теперь вдруг заварилась каша.

– Почему?

– Почему? Из-за Рождества. Я не захотел причащаться. Причащаются ведь три раза в год…

– Да, знаю. Святое причастие.