Морок

Проснувшись, Андрей долго смотрел в окно на обвислые, лохматые от снега ветки тополя. Придавленный пушистой и белой стылостью тополь казался ниже, чем был на самом деле, а дальше, насколько хватало глаз, виднелись белые крыши и телевизионные антенны, тоже белые, необычно толстые. Там, за окном, было холодно. И поэтому еще приятней нежилось в теплой и мягкой постели. Из-за ленты бора выкатилось солнце, и стерильно чистый, но безжизненный до этого снег ожил: заискрился, засверкал. В считаные минуты в мире все изменилось. Словно откликаясь на столь прекрасное зрелище, невидный, где-то над окном, чирикнул, вернее, пропищал воробей.

Вера ушла в школу, тетя Паша гремела на кухне кастрюлями. Андрея никто не торопил, и он поднялся только перед обедом. На улице уже таяло, грязные полосы протянулись от машинных колес, следы редких прохожих становились гуще, тоже сливались в извилистые грязные полосы. Но все равно ощущение яркого, белого света не покидало, не исчезало. Поселившись, оно прочно жило.

41

Морозы нынешней зимой ударили рано, в начале ноября, а следом за ними надолго зарядили дурные бураны. Они и своротили знаменитую черную березу.

Росла она километрах в четырех от Крутоярова, на краю дороги, недалеко от обского берега. Какими судьбами, какими ветрами занесло ее сюда – неизвестно. Высокая, раскидистая, в несколько обхватов у комля, росла на отшибе от остальных деревьев, и летом, когда вместе с другими березами покрывалась зеленой листвой, ее черный ствол не терялся, издали бросался в глаза. Странно было видеть черные изогнутые линии на фоне белого и зеленого цветов березового колка. Странное дерево, отличаясь от своих собратьев, словно не хотело их признавать, располагаясь на открытой всем ветрам поляне. Ему было лет сто, не меньше, и, пока были в кряжистом стволе силы, оно держалось, но, видно, всему приходит конец. С разломанным, расщепленным корнем береза лежала сейчас на ослепительно белом снегу и резко чернела своими голыми ветками.

– Ты погляди-ка! – воскликнул Нефедыч, останавливая машину. – Березу-то и вправду своротило!

Андрей тоже повернулся направо и увидел черную, строгую графику ствола и веток на белом снегу. Увязая по колено в сугробе, он подошел к дереву, снял перчатку и потрогал его рукой. Дерево было холодным, как лоб покойника.

Сколько она повидала, эта черная береза, на своем долгом веку, который был ей отмерен судьбой, о многом могла бы рассказать. Могла бы рассказать и третью историю, хранившуюся в памяти агаринской семьи.

Андрей присел на ствол, невольно подчиняясь нахлынувшим на него чувствам.

…Колосилась и спела на полях рожь – густая, не раздвинуть руками. Недолгие, но шумные, с грозами, перепадали дожди. Дороги не пылили, а воздух был наполнен тяжелым, гудящим зноем. И только в жизни людей не было в это лето ни тишины, ни покоя. Словно кучи подсохшей соломы, загорались одно за другим приобские села по правому и левому берегу. Мужики вытаскивали из укромных мест дробовики, брали вилы, ковали пики. Невидная глазу, незримая, но страшная трещина рассекала людей, и сходились они теперь только в злобе и в ярости.

Ночи выдавались недолгие, но темные. Густой звездопад сыпался на землю, еще не отдохнувшую от дневной жары. Светящимися точками скользили звезды по темному небесному пологу, гасли, не долетев до полей, падали уже невидные.

Не к добру падают звезды, думали люди, веря в старую примету, что каждая звезда – душа умершего ночью. Слишком много погибало людей в страшное лето, потому так и пустел ночами бархат высокого неба.

Маясь в избе от духоты, Степан Агарин в такие ночи выходил на крыльцо, ладил самокрутку, закуривал, и его крупная голова пухла от неотступных, тяжелых дум. Было от чего пухнуть. Жена нарожала Степану, как в сказке, троих сыновей. Ядреные, крепкие выросли мужики, ни разумом, ни силенкой бог не обидел. Будет на кого, надеялся Степан, опереться в старости. Не вышло. Двое старших остались лежать где-то в чужой земле по прозванию Галиция. А младший, Фрол, хоть и вернулся целым, хоть и подарил ему единственную утеху в старости – внука Егоршу, – все не то. Ему бы пересидеть, переждать смутное время, Фролу-то, а он смотался к партизанам, за Обь. Оставил на стариков и жену-молодуху, и парнишку. Уж сколько раз приходили колчаковцы, допытывались, где Фрол, грозились вынуть душу. За себя Степан не боялся, он, слава богу, пожил, потоптал на этом свете землицу. А вот как со снохой да с Егоршей?

Не зря в сказках приговорка имеется про младшего, что тот «вовсе был дурак». Про Фрола, что совсем дурак, не скажешь, но тоже с вывертом: навострился читать книжки, ночами читает – это взрослый-то, детный мужик! Книги-то его, видно, и сшибли с панталыку.

И снова вспоминал, перебирал Степан, как перебирают на ладони зерна, последний разговор с сыном.

– Какого тебе рожна не сидится?! – кричал он в сердцах. – Чё за неволя така?! Да раскинь башкой – нам ни туда, ни сюда нет выгоды. Богатым не пара – сами себя кормим, но и с сумкой по миру не ходим. Самим по себе надо жить.