Морок

Слушала Любава равнодушно, прикрыв глаза, словно собиралась задремать. Слова свекрови ее не трогали.

– Зря вы это. Поздно теперь.

– Ну, это уж моя печаль – рано или поздно. Узду-то замужню сама одевала, никто на тебя ее силком не натягивал. Я все знаю!

Любава словно очнулась. Подняла голову и выкрикнула с такой силой и с такой тоской, что свекровь даже вздрогнула.

– Что вы знаете?! Что вы знать можете?!

Вскочила. Бледная, тоненькая, с высоко вскинутой головой, она снова походила сейчас на былинку, которая дрожит, гнется, открытая всем ветрам, но упрямо стоит на земле, не ломается. У дверей своей комнаты задержалась, не поворачиваясь к свекрови, еще раз повторила:

– Что вы знаете?

Со стуком закрыла за собой дверь, ничком привалилась на кровать, сунула голову под тяжелую пуховую подушку и беззвучно заплакала. Вся ее счастливая сегодняшняя ночь была стоптана. И некого винить, думала Любава, винить надо только саму себя.

3

На крыльце маячила красная точка горящей папиросы.

«Батя, – вздохнул Иван, – опять не спит, мается».

Два года назад отец и сын Завьяловы остались вдвоем. Их жена и мать умерла. Давно больное сердце не выдержало и отказало в одночасье. Она отошла тихо и незаметно, не потревожив соседей по больничной палате, и узнали об этом лишь утром, на обходе. С тех пор и появилась у Якова Тихоновича странная привычка – просыпаться по ночам и жечь табак. Он сидел неподвижно, уставившись взглядом себе под ноги, курил и о чем-то тяжело думал. Однажды признался сыну:

– Понимаешь, Галина снится. Живая. Проснусь – утра не могу дождаться. Говорят, в таких случаях помянуть надо, чтобы не снилась. А я не хочу – пусть снится.

Красная точка папиросы несколько раз вспыхнула и погасла. Яков Тихонович долго, надсадно кашлял. Иван не удержался, выговорил:

– Батя, бросай курить. Прокоптился, хрипишь, как старая гармошка.

– Надо, надо бросить, – охотно согласился Яков Тихонович. – Душит, зараза. Гараж-то закрыл?

– Закрыл. Пойдем спать.

– Да я уж спал. Посижу теперь. С Любкой опять ездил?

– Ну а что?

– Да так, ничего. Боярчиха приходила. Просит, чтоб я тебя к порядку призвал.

– А ты?

– Что – я?

– Не темни, батя, что ей сказал?

– Сказал, что вы, слава богу, большенькие, свои головенки на плечах имеете. Но учти: старуха она – кремень, свое до конца будет добивать.

– Ладно, батя.

– Ладно-то, ладно. Ты мужик. Утрясай, доводи до конца. Туда или сюда. Хватит болтаться, как в проруби.

– Дай время, утрясу.

– Долго трясешь-то.

В темноте не было видно, но Иван догадался, что отец усмехнулся в свои вислые усы, тронутые желтизной от табака. Усмешка относилась не к словам, которые он сказал, а к своим мыслям. В последнее время стал Иван замечать за отцом странность: говорит об одном, а по глазам видно, что думает совсем о другом и в мыслях своих далек и от разговора, и от того, с кем говорит.

«Поженить его, что ли? – размышлял Иван, укладываясь спать. – Не старый ведь, пятьдесят шесть всего».

Но представил, как в их дом, где каждая вещь напоминает о матери, войдет чужая женщина, и понял, что ему это будет неприятно. Можно, конечно, зажать себя и не показывать вида, но все равно будет точить червячок недовольства. А в свои двадцать пять лет Иван больше всего ценил определенность и ясность. Или так, или иначе – терпеть не мог плавать где-то посередине. А вот пришлось. И все она, Любава, его горькая, непонятная, неясная до конца судьба. О чем бы ни начинал думать, в конце концов все равно возвращался к Любаве. Ни обойти, ни избавиться, ни спрятаться, только одно возможно – набраться сил и выпрыгнуть из проклятого круга. Как сказал отец? «Ты мужик. Утрясай, доводи до конца». Конечно, ему, Ивану, утрясать и доводить до конца. Кому же еще.

Он винтом крутился на кровати, то закрывал глаза, то снова открывал, таращился на мутно белеющий потолок, а виделась ему, против воли, полевая дорога и июньский день. Теплый, тихий, едва ощутимо пахнущий первыми цветами.

…Рано утром Иван сошел с поезда, на выезде из райцентра поймал попутку, а когда до Белой речки оставалось километра три, когда на пригорке уже виднелись крыши и разлапистые телевизионные антенны, он попросил шофера притормозить, выскочил из кабины и пошел пешком. Два года мечтал: перед самой околицей пройдется бархоткой по своим коротким сапогам с высокими, неуставными каблуками, расправит вырез на форменке, чтобы получше была видна тельняшка, на самый затылок сдвинет черный берет – любуйтесь, люди, на морского пехотинца. Жаль, усы подвели: жиденькие, белесые, пришлось их сбрить – слишком уж несерьезно торчали. А все остальное в норме, или, как говорил старшина, в стопроцентном ажуре.

Оставалось еще последнее, что требовалось для полного счастья – он входит в деревню, а навстречу, совершенно случайно, ведь бывают же в жизни случайности, плывет Любава. И кончится разом разлука, ожидание писем, начнется новое, неизведанное.