Морок

– Можем, только разве он правду скажет? – зевнул Миролюб.

Борис вращал глазами в углу, пытаясь всем своим видом показать, как он всех презирает, и что он с ними со всеми сделает, угрожающе мычал и наконец выплюнул свой кляп:

– Все вы! Все вы меня попомните, когда будете о пощаде молить! Все вы получите! Великий час они ждут! Придурки! Все вы уже проспали, все вы проиграли! Ничего-то вы не можете! А кто это с вами сделал? А? А? Я вас спрашиваю, грозные мои придурки. Я! Я это сделал. Я! Да-да, молодой, долговязый блондин, которого никто не боится, на которого можно покрикивать, да, Венечка? А вот он я! Не ждали!..

Богдан подошел к крикуну и мощной оплеухой вырубил его.

В избе стало тихо.

– Ну наконец-то тишина, – облегченно выдохнул Вениамин.

– Погоди, Веня, рано отдыхать-то. Боря наш – связной. Не один работает. А мы не знаем, как часто он со своими разбойниками-подельниками совет держит и когда ему с ними на встречу идти. А вдруг – завтра? Коли не придет – они встревожатся. Тут, Веня, действовать надо быстро, быстрее, чем ветер в небе, – поучал Миролюб.

– Ох, братцы, кто прав, кто нет – не знаю, – высказался Ярослав. – Одно точно, засиделись мы тут в тепле со жратвой. Отрастили пузаны, а все дело как делать-то и забыли. В одном сегодня правы – упрек, что мы не только не используем искусство, а даже и не попробовали вместе, сообща, союзно действовать. Вот это горько! Сколько времени упущено, все зря. Тут, братцы, срочно надо вместе собираться и вместе действовать. А пока мы, как дети малые, пожрем да на горшок.

– Слышь, – Богдан вынул кляп изо рта Бориса. – Ты с кем связной?

– Тьфу, да кому вы верите-то? – выпалил тот в ответ.

– Понятно, – положил снова кляп в рот приятелю Богдан. – Остается одно, действовать вместе.

– А почему вы все верите Миролюбу? – выпалила Матильда.

– Ой, да никто никому тут уже давно не верит, все устали до смерти, – отозвался Вениамин.

***

– Ну-ка, – Казимир усадил Аксинью напротив себя за стол. – Опиши-ка мне того мальца…

– Молодой, – закатила она кверху глаза. – Ласковый такой, жалко его…

– Да ты его опиши, а не замуж за меня выдавай!

– Высокий он, светленький… Говорил, что ученик твой. А зовут Борисом.

– Ничего не понимаю, – Казимир постучал по столу пальцами. – А что еще говорил?

– Ну что, ничего не говорил, спросил, как звать меня и все…

– А с Георгием что? Его он знает?

– Ну не-е по-омню-ю я-а-а, – нетерпеливо протянула Аксинья. – Не помню. Хороший мальчишка. Добрый.

– Добры-ы-ый, – повторил за ней нараспев Казимир. – То-то и оно, что до-о-обрый…

– Ну тебя, разбирайтесь сами, а меня не впутывайте! Мое дело – горшки мыть да щи варить. И без вас забот хватает!

– Иди-иди, Аксиньюшка, Георгий придет, скажи… Нет, ничего не говори. Лошадь я у него возьму…

Аксинья только рукой махнула, поспешно удаляясь в сторону кухни.

Казимир, не торопясь, собрал в дорогу хлеба и сыра, захватил фляги с водой и чем покрепче, присел на дорогу, хлопнул себя руками по коленям, помотал головой и протянул привычное: «Ну дела-а…»

Лошадь не лошадь, но старая кляча, стоявшая на заднем дворе, вздрогнула при появлении старика и понимающе заржала, готовая отправиться куда угодно на своих старых узловатых жилистых ногах, лишь бы не на бойню.

Казимир потрепал ее по холке:

– Ничего, тут недалеко.

Лошадь неспешно везла Казимира по утоптанной неширокой тропинке в лесу. Вверху сквозь сосновые ветви пробивалось солнце, в кронах щебетали птицы. И, если бывают души у лошадей, то именно так выглядела бы сейчас радость лошадиной души. Старая кляча, казалось, даже пробовала перейти в галоп, мотая время от времени головой, задирая ее в сторону сорочьего треска, и уж так было легко и привольно ей, спасшейся от верной смерти на бойне, доказавшей всему миру, что кляча-то – еще ого-го! Она была благодарна седому старику, сумевшему поверить в нее!

Да и Казимир чувствовал это настроение. Хотелось глубже дышать, затягивая в легкие побольше воздуха и не выпускать его изнутри, а хранить все это теплое солнечное великолепие в себе как можно дольше. Захотелось петь, что-то такое широкое, как певали во времена его детства мужики, идущие с сенокоса. И было в их песне что-то такое честное, настоящее, было право отдыха после тяжелых трудов, и была гармония со всем миром, была благодарность матери-природе, была спешка к любимым семьям, детям и женам…

Казимир и хотел петь, и не умел. То есть когда-то, он это точно помнил, он с удовольствием подтягивал тоненьким мальчишеским голоском с печки, когда бабы в зиму собирались в избе плести кружево и тянули при этом свои бабьи страдания. А вот, став взрослым, будто разучился. Казалось бы, чего такого: раскрывай рот да говори, только медленно…

А вот – никак. Впрочем, раньше его это нисколько и не тревожило. А тут несколько дней, прямо чувствовал, что, если не запоет сейчас во всю силу, разорвет его изнутри какое-то и знакомое, и забытое где-то и когда-то давно чувство.